Штрафной батальон
Шрифт:
В траншею выскочили с первым залпом артподготовки. Тесно в ней стало от серых шинелей и защитных гимнастерок. Предвидя рукопашную, многие солдаты сбросили шинели и оставили их в землянках, рассудив, что налегке управляться с оружием будет сподручнее. Припав грудью к холодной, вздрагивающей земле, с затаенной опаской смотрели через траншейный бруствер на канонадный шквал, терзавший вражескую передовую.
Там, у этой вздыбленной, содрогавшейся в огненных просверках черты, куда через несколько минут предстояло им устремиться, ожидала каждого роковая неизбежность, которая теперь своевольно и наверняка
Как всегда перед тем, как махнуть на бруствер, мелко-мелко забилась на груди неуправляемая жилка. Павел стиснул зубы, напряг мускулы до судорог — не помогало, жилка продолжала биться.
Поймав на себе быстрый тревожный взгляд Бачунского, огляделся по сторонам. Кусков и Баев, присев на корточки, торопливо и сосредоточенно докуривали цигарки. Махтуров, придерживая автомат левой рукой, машинально, заученно проверял пальцами правой руки пружину диска. Неподалеку, оставшись без своего близкого дружка Илюшина, которого Павел отрядил связным к Суркевичу, по-заячьи озирался Туманов.
«Эх, не врезали бы прицельно по окопам! — мелькнула у Павла опасливая мысль. — Будет крошево». И, точно подслушав его мысли, заговорила немецкая артиллерия. Но вражеские снаряды летели через окопы и рвались далеко позади. Вероятно, не предполагая о готовящейся атаке штрафников, фашисты стремились подавить или ослабить губительный огонь советских батарей.
Наконец в воздухе зависли рассыпающиеся грозди сигнальных ракет. Атака! Судорожно сжав автомат и напружинившись, Павел рванулся на бруствер:
— Вперед! За Родину!
Но не услышал своего то ли сорвавшегося, то ли перекрытого гулом артиллерийской стрельбы голоса. На мгновение обмер, напрягая слух и пытаясь определить, поднялись ли за спиной солдаты.
— Аа-а-а-а! — отозвалась сзади траншея.
— Ыы-а-а! ый! …от! — откликнулось справа и слева и, набирая силу, взметнулось ввысь и вширь, мощно покатилось вперед, заглушая даже пальбу.
Боль, надежда, страх и отчаяние, теснившиеся в груди и не находившие до того выхода, теперь, раскрепощаясь, рванулись из сотен опаленных глоток, зашедшихся звериным воем и таким яростным матом, какого не слышал, наверно, свет с самого дня своего сотворения. Слившись воедино и грозно окрепнув, этот торжествующий рев лавиной покатился на немецкие окопы.
Вспомнив предупреждение ротного о том, что взводные в атаке должны держаться чуть сзади своих солдат, чтобы всех видеть и управлять, Павел переждал, когда волна перекатится через него, оглянулся назад. По краю опустевшей траншеи, отчаянно крича и матерясь, метался отделенный Бачунский.
— Рушечкин! «Чего изволите?», сволочь! Где Рушечкин?! — сквозь орудийный грохот донесся до Павла его растерянный, взвивающийся от негодования голос.
Спрыгнув в отчаянии назад, в траншею, Бачунский побежал в дальний тупиковый конец, где, вероятно, затаился улизнувший Рушечкин.
Павел выругался, поклявшись устроить после боя Рушечкину нещадную выволочку, и бросился вдогонку за своими солдатами.
Схватывая мельком спины бегущих штрафников, сверкание примкнутых к стволам штыков, он ждал и
Обернувшись на бегу в последний раз, Павел увидел Бачунского, который выволакивал за шиворот из нужника упиравшегося Рушечкина и награждал того пинками, заставляя бежать в атаку вслед за товарищами.
Краем глаза выхватил Махтурова с открытым, перекошенным ртом, но что он кричал, слышно не было. Слева, приотстав на несколько шагов, мчался в распахнутой, хлопающей шинели Шведов, а впереди, обогнав всех, несся саженными скачками цыган Салов.
Утро серое, холодное. Сверху сыпалась снежная крупа, а солдаты на бегу рвали ворота гимнастерок, задыхались. Наши батареи перенесли огонь вглубь, на вторую линию вражеской обороны, а в рядах штрафников заплясали минные разрывы, появились первые раненые и убитые.
Когда до немецкой передовой осталось метров сто пятьдесят, траншея ожила, встречая цепь атакующих хлещущим ружейно-пулеметным огнем. Сверкающие трассы и веера очередей, перекрещиваясь, носились по всему задымленному пространству, но ни треска выстрелов, ни посвиста пуль по-прежнему слышно не было. В непрекращающемся реве полутысячи солдатских глоток — бесконечное протяжное «Ыыыыы-ы-аа-а!» и мать-перемать.
Прямо перед Павлом мелькали развевающиеся полы шинели Таныгина. Скользя подошвами по осклизлой земле, он вдруг словно споткнулся, подвернувшись, как-то замедленно стал заваливаться на бок. Павел едва успел перескочить через его распластанное тело. В следующий момент выронил винтовку и осел, схватившись за живот, долговязый Петренко.
На миг из-за спин бегущих показались склоненные над треногой лица двух вражеских пулеметчиков и искрящийся язычок пламени на кончике ствола. Пулемет возник неожиданно, видимо, фашисты переместили его с фланга. До окопов оставалось не более полусотни метров, но преодолеть их на прицеле в упор было невозможно, увернуться — тоже. Сознание это определило мгновенно, и ноги сразу сделались ватными. Бросить гранату? Вряд ли успеешь — срежут. Да и впереди свои — Салов и еще кто-то неопознанный. Упасть, вжаться, втиснуться в землю? Но поле ровное — ни бугорка, ни впадинки.
Мозг еще перебирал варианты, но он уже чувствовал: спасения нет, и, оглушенный саднящими ударами сердца, продолжал приговоренно бежать на пулемет, физически ощущая, как сейчас или секундой позже грудь вспорет тяжелая свинцовая очередь.
Но очереди все не было. И до него не сразу дошло — почему. Точно всплывая из небытия, отстраненно фиксировал он, как второй номер расчета, очкастый гитлеровец в наплюснутой пилотке, внезапно приподнялся на руках и, подхватившись, бросился наутек. А на голову другого в тот самый момент, когда он приподнимался на ноги, безуспешно, но до последнего провозившись с заевшим затвором, обрушил страшный удар приклада цыган Салов. Обмякнув, гитлеровец ткнулся ничком на пулемет. Набежавший следом штрафник с маху всадил ему в спину штык для верности и, уперевшись ногой, рывком вытащил винтовку.