Штрафной батальон
Шрифт:
— А неохота подыхать, Паша! — и сник навсегда.
Оглушенный, придавленный смертью друга, Павел стоял на коленях над его бездыханным телом, не в состоянии постичь случившегося. Как же так, Славка? Потом машинально достал выглядывавший у того из-за голенища какой-то тряпичный сверток и так же бессознательно развернул. В чистом куске байки оказалась завернутой пара новеньких лейтенантских
Едва оправился от одного потрясения, как сзади, в алтаре, громыхнул подозрительный гранатный взрыв. Подозрительный потому, что рванул, как показалось, где-то ниже уровня пола и по звуку походил на нашу «лимонку».
Тупо соображая, бросился в ту сторону и через несколько десятков шагов наткнулся на ползущего навстречу Халявина. Свежая рана на голове, и след кровавый позади остается. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: последние минуты Карзубый доживает.
Увидел взводного, обрадовался глазами, хотя лицо кривила недобрая, застывшая ухмылка. Припал подбородком на руки, отдышался и, словно боясь, что не успеет высказаться, заторопился, хрипя и сглатывая слова:
— Я тебя тогда зарезать хотел, взводный… Дурак был. Думал, Клоп с Тихарем — люди, а ты против шел. Мозги наизнанку были, не разбирался тогда, как жить надо… — выдохся, упал головой: то ли сознание потерял, то ли сил набирался. Павел собрался было уже отойти, но Карзубый вновь приподнялся, захрипел предсмертно: — Поздно Карзубый жизнь понял. Пропади он пропадом, блатной мир! Гады они. А мне подыхать не страшно. Не трус Карзубый. Не собакой под ножом подыхаю. Отомстил я им. Это я, Карзубый, гранатой их сейчас накрыл. В подвале они, твари, Фиксатый с Химиком, притырились. Отсидеться думали. Они и в плен договорились сдаться, если бы немцы ворвались. Сам слышал, гад буду… — на последнем выдохе обмяк и потерял сознание.
…Бывший вор в законе по кличке Карзубый, он же солдат штрафного батальона второй роты второго взвода Халявин, стал последним погибшим среди оборонявшихся в церкви штрафников.
Часа через полтора под ударами извне побежали фашисты. Сначала поодиночке, робко, а потом целыми подразделениями. Кровавая пелена застилала Павлу глаза, и он не сразу понял, в чем дело, не разглядел, что
Тут и нервы сдали. Видел, как потрясал автоматом ошалелый от счастья Туманов и кричал: «Наши!» — но голоса его не слышал. Потом откуда-то навалился на него чуть не задушивший в объятиях Кусков, побежали мимо церкви с криком «Ура!» первые автоматчики, и штрафники бросились раскидывать баррикаду у входа.
Кто-то, выскочив на паперть, уже тоже вопил «Ура!» и стрелял в воздух, а он все еще не мог прийти в себя. Вышел на ступени и ослеп от яркого света. Земля и небо закачались и слились в одно целое. Еще немного, и упал бы, кажется, от слабости. Не понял, откуда Махтуров взялся, на шею кинулся. Вздрогнул, ощутив на щеке его горячую слезу.
Да, у крутого, железного Махтурова, далеко не сентиментального, у которого, казалось, слез и быть не может, на мокрых щеках и подбородке висели крупные прозрачные градины. И он их не стыдился.
— Пашка, родной! Живы!!
Слюна во рту загустела так, что трудно было сглотнуть. Машинально отцепив с пояса пустую фляжку, поднес к губам. Тянул из нее воздух, не сознавая, что делает.
Окончательно пришел в себя, когда раненых и убитых стали на крыльцо выносить. Здесь и комбата увидел. Сам раненый, со свежей повязкой на голове, Балтус порывисто обнял его, прижал к себе:
— Спасибо, капитан Колычев! Второй взвод честно приказ выполнил, вы свою вину искупили полностью. Заготовьте список на всех, кто был с вами. Благодарю вас, капитан! — И тут же, спохватившись, поправился: — Товарищ капитан!
Так и стояли они четверо — Колычев, Махтуров, Кусков и Туманов, — обнявшись, посреди церковного двора. А мимо них бежали вперед солдаты в новеньких гимнастерках с гвардейскими значками, разматывали провода связисты. Потом пошла артиллерия. Где-то за оврагом громыхали танки и самоходки. И, будто радуясь, приветствуя начавшееся наступление, щедро сияло с высоты искристое июльское солнце.
1981 г.