Штрихи к портрету

Губерман Игорь Миронович

— Да, -с наслаждением протянул Рубин. — Ведь и вправду раздражать должны.

— Вообще социальным психологам сидеть бы надо и сидеть на зоне, — сказал Фальк, допивая невидимую каплю из своего фужера. — Только там нашу загадочную душу и изучишь. Может быть, желаете, Илья Аронович? Легко могу помочь.

— А за что он сидел? — спросил Рубин, меняя тему.

— Убил свою сестру и ее сожителя за то, что они по пьянке издевались над стариком отцом. Он в разъездах постоянно был, а вернулся как-то, и соседи рассказали. Вышку сперва ему давали. Заменили на десять лет. А в лагере он лет через пять убил бригадира: тоже за издевательство — над зеками. Кстати, не над собой. У него удивительная нетерпимость к любому

виду унижения. Раз я спросил его на зоне, что бы он сделал с начальством лагеря, если бы имел возможность. Убил бы или иначе распорядился? Он подумал и твердо сказал, что нет. Я бы их, Юлий, говорит, такому же унижению подверг, как они нас, только погуще. Например, расстрелом испугал, наверняка они в ногах бы ползали и рыдали, что не по собственной воле были скотами. Что-то в этом роде, уже не помню. Он своеобычный человек. Не боится, кстати, ничего, и потому его другие боялись. Даже говорить вслух, что думает, не боится, а ведь это сейчас в России вообще забытая смелость. Вся наша необъятная родина прочно держит за зубами свой могучий, правдивый и свободный, а Семеныч, сколько помню его, всегда лепил, что думал. Ох, и натерпелся он за это! Он очень умен, если вы заметили. Тоже своеобразно, только это от дремучей темноты. А невероятно умен.

— А про евреев эта чушь смешная? — спросил Рубин. — Вы не пробовали опровергать его, объяснять, спорить? Если, тем более, он умен.

— Тут я вам, Илюша, удивляюсь, — сказал Фальк. — Это же естественный миф, картина мира, как его можно опровергнуть? Он же вовсе не антисемит. Для него точно так же, как для верующего — дьявол, а для философа — мировое зло, сионизм — рабочая деталь мироздания. И куда он может деться от такой картины мира? По радио ему трубят, в телевизоре показывают и объясняют, в газетах пишут, лекторы растолковывают. А разве не то же самое делает чисто русский гений Солженицын, сваливая на евреев революцию? А разве не то же самое делают сегодня патриоты-славянофилы-черносотенцы, утверждая, что Москва имеет форму шестиконечной звезды, что высотные здания похожи на субботний семисвечник, что метро строили согласно протоколам сионских мудрецов, чтобы силам тьмы было сподручней разом выйти однажды из-под земли? Разве имеет смысл разубеждать? У него естественная для его уровня картина мира. Не хуже других. Кстати, не уснул ли он там? Он пьянеет очень резко, я давно с этим знаком, — деловито сказал Фальк.

Нет, не уснул Семеныч, даже протрезвел чуть-чуть; как раз он входил в комнату.

— Извините, мужики, можно я лягу? — сказал он вяло.

И, не дожидаясь ответа, подошел к дивану Фалька. Рухнул и уснул, как провалился.

Фальк постоял задумчиво и медленно сказал:

— Какой-то поэт в начале века заметил, что пьянство — это соитие нашего душевного астрала с музыкой мироздания.

Рубин вытащил блокнот и спешно нацарапал в нем десяток закорючек для памяти.

— Ну, мы продолжим? — неуверенно спросил Фальк. — Вам было интересно встретиться с настоящей жизнью?

— Очень, — сказал Рубин. — Спасибо. Из меня, правда, весь хмель выветрился, но пить я больше не хочу.

— Забиться в свою комнату и записать хотите? — одобрительно засмеялся Фальк.

— Еще в троллейбусе начну, — сказал Рубин. — Видите ли, эта похожесть картин мира на всех уровнях очень много обещает евреям в ближайшем будущем.

— Конечно, — уверенно сказал Фальк. — А почему, как вы думаете, Бог открыл им щель для спасения? Просто большинство боится ей воспользоваться. И в Германии было то же самое.

— Я думал, щель эту открыло правительство, — сказал Рубин для подначки.

— Что оно может! — презрительно сказал Фальк. — Оно может только закупоривать и держать до последнего. А зависит от него — вот столечко, — и он показал тесно сведенными тонкими пальцами, сколь мало зависит от правительства.

— Сдох

усатый, надорвался, — сказал Фальк, — но Дело его живет. Покуда созревает просто.

— Но ведь это коснется и массы интеллигентов, — сказал Рубин. — К ним такое же у всех отношение, как у Семеныча — к придуркам.

— Боюсь, что да, — сказал Фальк бодро. — Даже обязательно коснется всех.

— А что же делать? — глупо спросил Рубин.

— Смеяться! — ответил Фальк. — Вы что-то заскучали?

Рубина точило ощущение, что он уже это слышал. И внезапно вспомнил, что не слышал, а сам же написал, просто не придавал значения: шутка, она и есть шутка.

— Странно, Юлий Семенович, — пробормотал он, — у меня стишок один есть. Разрешите?

И Рубин прочитал, припоминая строчки: «Еще он проснется, народ-исполин, и дух его мыслей свободных взовьется, как пух из еврейских перин во дни пробуждений народных».

— А вот это — я запишу, — засмеялся Фальк. — Так что и вам спасибо. Не исчезайте.

— В Питер я сегодня еду, — объяснил Рубин уже в дверях, — Пора семью кормить, везу заявку на сценарий.

— Удачи, — бросил Фальк, захлопывая дверь.

* * *

Трубку долго никто не поднимал, и Рубин решил, что Кунина в Ленинграде нет. Где же он мог быть так рано утром? На даче? У них дачи нет. В больнице? А Наталья на работе. Вроде бы она на пенсию собиралась. О, кто-то есть.

— Слушаю вас внимательно, — Рубин давно уже не слышал этот знакомый насмешливый голос.

— Антон Миронович, вас беспокоит некто Рубин, — сказал он радостно и поспешно. В трубке помолчали секунду.

— Не имею чести такого помнить, — холодно сказал густой низкий голос старика Кунина.

— Антон Миронович, вы сердитесь на меня? За что?

— Один довольно гнусного вида молодой человек средних лет был трижды за этот год в колыбели нашей революции и ни разу даже не позвонил одинокому больному старику, — назидательно сказал Кунин.

— Почему одинокому? — испугался Рубин. — А где Наташа?

— Наташа в библиотеке, она работает, ей месяц до пенсии. А одинокому — потому что человек одинок по замыслу свыше, — объяснил Кунин так подробно и спокойно, словно они уже сидели за столом.

Сказывалась привычка общаться по телефону, он мало выходил в последние годы.

— Я сегодня же хотел бы оправдаться, — сказал Рубин торопливо.

— Приходите часам к семи, — сказал Кунин снисходительно.

— А пораньше можно? — спросил Рубин.

— Пожалуйста, только никого не будет дома, — приветливо ответил Кунин, — обнимаю вас, Илья. С приездом.

— До вечера, -буркнул Рубин и медленно пошел на киностудию, радуясь любимому городу.

В полседьмого он уже ехал в автобусе, сутулясь, чтобы не помяли обретенный в магазинной давке торт.

— Какой вальяжный и импозантный! Он поэтому на нас и наплевал. Какой комильфотный и респектабельный! Он поэтому чихал на стариков! Как жовиален и экспансивен! А куртуазность какова! Наташка, возьми торт, он куплен на трудовые доходы за словоблудие. Какой галант и элегант! — так встретил Рубина старик восьмидесяти пяти лет, очень плотный, но толстым не казавшийся, в засученной до локтей рубашке, обнажавшей крепкие волосатые руки биндюжника, а не музыканта, с черно-седой, вполне сохранившейся шевелюрой, с хищным и твердым, очень красивым мужским лицом. Только рост слегка подводил Кунина: сто шестьдесят четыре сантиметра — как у Сталина, часто говорил он, а мерзавцу это ведь нисколько не мешало. Зато я значительно выше Наполеона, добавлял он обычно. Его жена Наташа, улыбчивая и милая, была очень худощава, отчего выглядела моложе своего возраста. А когда смеялась, вообще молодела чрезвычайно — морщины вписывались в улыбку, а былая красота и миловидность — проступали ясней.