Штурман воздушных трасс
Шрифт:
Едва Брык сдвинул Прокофьева с места, как бедро полковника обожгла невыносимая боль, словно к нему приложили раскаленное железо. Прокофьев застонал. Крупные капли пота мгновенно выступили на побледневшем лице. Брык осторожно опустил Прокофьева.
— Что же мне делать с вами? — чуть не плача спросил он.
— Возьми механика... Улетай... быстрее, — еле выдавил из себя командир.
— Механика нет. Я приказал ему уходить. Думал, заберу вас. Я не уйду отсюда. Они прикончат вас. Я потом не смогу жить.
— Сейчас же... Отсюда... Это приказ.
Прокофьев проводил
Он передвинул пистолет на живот. Затем повернул голову в сторону мертвого Анисимова. До его кобуры было чуть больше метра. Прокофьев протянул руку. Осталось каких-то пятнадцать — двадцать сантиметров. Но подвинуться было страшно. Он полежал. Соблазнительная близость пистолета с двумя полными обоймами не давала покоя. И он стал тянуться. Вскоре пальцы коснулись кирзовой кобуры, и вот уже под рукой ярлычок застежки. Но она не поддавалась. Прокофьев потянул сильнее и... скорее увидел, чем почувствовал, беззвучные ослепительные молнии перед глазами.
Очнулся он, казалось, скоро. Левая рука безвольно лежала на кобуре Анисимова. Но теперь он уже не хотел доставать пистолет, потому что понял: это ему не под силу. «Да и какой смысл, — подумал он, — я же не смогу стрелять. Возможно, только и хватит сил сделать один выстрел, в себя».
Боль прошла. Сколько он уже лежал? Казалось, целую вечность. И теперь мысль о том, что он беззащитен перед фашистами, не давала покоя: «А может быть, все-таки попробовать отползти отсюда? Кукуруза совсем рядом. К вечеру кто-нибудь пройдет из наших или сам дотащусь до первой хаты. — Но при воспоминании о том, что, как только он шевельнется, появится такая же боль, как раньше, пропадала охота двигаться. — Нет, надо! Фашисты обязательно поинтересуются стоящим здесь самолетом и наткнутся на меня».
Переваливаясь на правый бок, он напрягался в ожидании мучительной боли. Но все обошлось. Тогда, перебирая локтями, Прокофьев стал подтягивать тело. Когда дополз до кукурузного поля, силы окончательно иссякли. Дальше двигаться он уже не мог. Временами в глазах становилось темно, хотя мозг работал нормально. Он понимал, что это какое-то близкое к обмороку состояние и что сознание ему терять нельзя, пока не спрячется. Невыносимо пекло солнце. Хотелось пить. «Без воды я не выдержу, — подумал он. — А кукуруза! Надо только побольше жевать листьев. От початков толку мало. Ну, еще немного! Хоть метра три-четыре, чтоб со стороны не было видно...»
Как только он вполз в кукурузное поле и стали попадаться под боком комья земли, снова появилась боль в бедре. В один из таких моментов как будто опять приложили к ране раскаленное железо, в глазах потемнело...
Что с ним было дальше, он узнал со слов тех, кто приходил к нему в госпиталь, кто потом вернулся на курсы.
Его
Прокофьев пришел в себя и сразу попросил пить. Утолив жажду, он снова впал в забытье.
— Понесем на винтовках, — предложил старший из подрывников. Это был Шевченко.
— А отстреливаться чем?
— Отстреливаться с ним, — Шевченко показал на Прокофьева, — нельзя, если фашистов много. А если один-два, то и пистолетов хватит. Снимайте ремни, делайте носилки.
Сам он снял нижнюю рубаху и осторожно обернул ею раненое бедро Прокофьева.
Они двинулись на юг, куда отступал фронт. Часто менялись. Освободившийся шел впереди с пистолетами наготове. Шли быстро, потому что полковнику становилось все хуже. Он то метался, громко выкрикивая фамилии, то затихал, и каждый раз ребята со страхом думали, что это навсегда. Тогда они опускали его на землю и кто-нибудь прикладывал к груди Прокофьева ухо, выслушивая стук слабеющего сердца. Ребята были в отчаянии.
Странно, но немцы не попадались. Не было слышно и выстрелов. Когда подошли к мосту через реку Егорлык, Шевченко приказал всем оставаться в лесу, а сам направился к дороге. Спустя минут пятнадцать ребята увидели, как он одним махом выскочил из кустов и, выставив пистолеты, громко крикнул:
— Стой!
Скрипя тормозами, перед самым его носом остановилась полуторка. Первым выскочил из машины пожилой военный и поднял руки. Шофер, примерно таких же лет, в это время пытался вытащить из кабины винтовку.
— Но-но, папаша, не дури, — тронул его за плечо Шевченко, — перед тобой не фашист.
— Гитлер тебе папаша, — рявкнул шофер, — раз наставил оружие в грудь советскому человеку, значит фашист!
— Беда у нас — командир ранен, умирает. Надо срочно помочь, — сбавил тон Шевченко.
— Тогда вот он по части медицины, — тоже смягчившись, показал шофер на своего пассажира, до сих пор стоявшего с поднятыми руками.
— Откуда вы? — спросил Шевченко у шофера.
— Из Армавира, догоняем свой медсанбат, а теперь едем в Невинномысск. Больше некуда, дорога только одна.
Принесли Прокофьева. Доктор наклонился над ним, снял тряпки и осмотрел рану. Потом он подошел к кузову:
— Зина, бикс, сумку, стерилизатор, быстро! — Скомандовал так решительно, словно был в операционной. — Попробуем пока поддержать вашего командира. Но требуется срочная операция...
Невинномысск спешно эвакуировался. Многие здания были разрушены. Кое-где еще дымились обгоревшие остовы деревянных домов. Похоже, бомбили утром.
Городская больница, превращенная в госпиталь, тоже эвакуировалась. Метался от здания к машинам и обратно младший медперсонал, подгоняемый врачами, уже сидевшими в кабинах с пакетами и коробками на коленях. Поэтому, когда к подъезду подкатила полуторка, все удивленно уставились на нее.