Штык и вера. Клинки надежды
Шрифт:
Или не эхо?
Откуда-то издалека донеслись едва слышные раскаты. Не то гром, не то пушечная пальба. Потом, уже где-то в городе, часто захлопали выстрелы, стихли и вскоре возобновились несколько в стороне.
Девичья рука скользнула под подушку, нащупала там рукоять карманного маузера и успокоенно застыла.
Опять относительная тишина. Во всяком случае, на бой с прорвавшейся бандой непохоже. Так, озоруют, пользуясь уходом из города бригады. Бой же, настоящий, жестокий, кипит там, далеко, и, может, как раз сейчас один знакомый офицер ведет в атаку кавалерийский эскадрон…
Ольге
А вот сегодня никто и ничто не помешает желанному.
Ольга торопливо выбралась из постели и напялила на себя загодя припасенные гимнастерку и галифе. На ногах вместо привычных туфелек оказались хромовые сапожки. Они-то и достались ей потому, что были малы офицерам-мужчинам.
Так, теперь папаха. Ее главный плюс – можно спрятать уложенные в прическу волосы. Пожалуй, все.
Маузер непривычно оттягивал карман. Или оттягивал непривычный карман. Все-таки женская одежда успешно обходилась без этой детали. Но не носить же оружие в ридикюле! Смешно!
Главное – это, не привлекая лишнего внимания, добраться до конюшни, а там…
Не привлекая… Да…
Ольга только вышла в коридор, как почти налетела на возвращающегося с утреннего обхода Барталова.
В глазах доктора промелькнуло удивление, мгновенно сменилось узнаванием, а еще какое-то время спустя все сменилось пониманием.
– Доброе утро, милейшая Ольга Васильевна! Собираетесь совершить, так сказать, утренний моцион в сторону гремящего боя? – Павел Петрович едва ли не сиял от сознания собственной прозорливости. – Между прочим, в городе сегодня неспокойно.
– Я, Павел Петрович, взрослый человек. И, кстати, мое дежурство наступает только вечером. До этого времени я полностью свободна, – с вызовом посмотрела на Барталова девушка.
– Кто спорит? Просто ваш дядя настоятельно просил меня приглядывать за его строптивой племянницей. Дабы она больше не ввязывалась, так сказать, в откровенные авантюры. И о том же меня вчера перед выступлением очень просил один молодой, но геройский офицер.
Молодыми доктор считал всех, кому еще не исполнилось тридцати.
При упоминании об офицере сердце Ольги екнуло, а щеки невольно зарделись смущением.
– Пропустите, Павел Петрович, – гораздо тише попросила девушка.
– Не могу. – Добродушный доктор умел при надобности быть непреклонным. – И потом, вот начнут сейчас привозить раненых… Вы что, думаете, дежурства будут выполняться по графику?
Его полная фигура, казалось, заполняла весь коридор, так, что не обойти, не протиснуться мимо.
– Мне очень надо, Павел Петрович…
Доктор вздохнул.
– Знаете, Оленька, шрамы, может быть, украшают мужчину, но, поверьте бывшему ловеласу, отнюдь не смотрятся на женщине. Стоит ли, так сказать, портить свою красоту?
– При чем здесь шрамы?
– Так на войне стреляют.
Мысль о собственном ранении ни разу не приходила в хорошенькую девичью голову. Сейчас же, после слов Барталова, Ольга невольно представила на своем теле ужасные шрамы и непроизвольно содрогнулась. Возможное уродство показалось особенно страшным, способным погубить мечты.
Какие именно мечты, не думалось. Человек ведь не всегда признается себе в затаенных желаниях.
Где-то в городе вновь вспыхнула стрельба, яростная, явно ведущаяся с двух сторон.
– Нет, сегодня в городе что-то явно не то. – В глазах доктора мелькнуло беспокойство. Не за себя, за тех, кто находился на его попечении.
Словно подтверждая опасения Барталова, стрельба раздалась с другой стороны. Там даже использовали пулемет.
– Сдается мне, что никаких приключений вам искать не придется. Они, так сказать, сами заявятся к нам. Пойдемте лучше, Оленька, найдем кого-нибудь из начальства. Может быть, им известно о том, что творится вокруг.
Искать не пришлось. В отдалении по ту сторону ворот виднелась небольшая группа солдат, что-то яростно доказывающая часовым. На шум спора туда торопливо направлялись с двух сторон полковник Лиденер, оставшийся за старшего, и капитан Усольцев, по решению Аргамакова назначенный ему в помощь.
Стреляли уже повсюду, и потому часть слов заглушалась винтовочными выстрелами.
Барталов подошел к воротам по-хозяйски, как человек, имеющий на это неоспоримое право.
– Говорю вам, ваше высокоблагородие, они бунт устроили. Энтот – как его? – переворот. Вот. Говорят, значица, всех охфицеров под корень. Мол, надоть избавить город от контры, пока наши громят банду, а бригада им вроде как бы помогает. А то, мол, возвернутся и попытаются все повернуть на прежний лад. Муруленку уже, мол, грохнули, так и за остальных возьмутся. Потому надоть поспешать, а там уже можно и возвертальщиков встретить.
Лиденер с Усольцевым выслушали говорившего солдата с озабоченностью, слегка смешанной с недоверием.
Ладно прежний бунт, когда в городе не было реальной силы, кроме школы юнкеров, но теперь?!
И тем не менее стрельба явно приближалась к казармам. Надо было что-то срочно решать, хотя какие тут могут быть решения?
– А вы почему не с ними? – спросил Лиденер.
– Они ж душегубы, ваше высокоблагородие. Даже священников убивают. Мы же люди верующие, – пояснил солдат.
Усольцев внимательно вглядывался в пришедших, опытным глазом кадрового офицера стараясь определить, можно ли довериться этим людям?
– Вы с нами? – решив для себя самое важное, коротко осведомился капитан.
– Вестимо, ваше благородие. Таперича нас свои хлопнут, – как нечто само собой разумеющееся, сообщил солдат.
Офицеры посмотрели друг на друга, и Лиденер подытожил безмолвный обмен взглядами.
– Проходите.
В конце ведущей к казармам улицы уже показалась толпа запасных.
Перебежчики один за другим проскользнули в приоткрытые ворота, и Лиденер кивнул Усольцеву:
– Командуйте, капитан!