Шукшин
Шрифт:
«Я встретился с Шурпиным через много лет на заседании редколлегии журнала “Наш сотрапезник”, тогда еще честного и талантливого. Это была совсем другая жизнь, из которой ушла Гелла и многие другие, обременявшие мне душу. Главный редактор журнала Дикулов представлял нам нового члена редколлегии. Шурпин, знаменитый, вознесенный выше неба, трезвый как стеклышко — он бросил пить и сейчас добивал свой разрушенный организм крепчайшим черным кофе, курением и бессонной работой, — обходил всех нас, с искусственным актерским радушием пожимая руки. Дошло дело до меня.
— Калитин, — неуверенным голосом произнес Дикулов, видимо, проинформированный Зиловым о моем зверском поступке.
— Не надо, — улыбнулся Шурпин своей прекрасной улыбкой. — Это мой литературный крестный.
И поскольку я сидел, он наклонился и поцеловал меня в голову…»
Вспоминал о Шукшине и главный редактор журнала Сергей Викулов (Дикулов у Нагибина) — к слову сказать, один из подписантов «Письма одиннадцати»: «В редакцию “Нашего современника” он пришел сам. Мы даже не пытались приглашать его, потому что знали: Шукшина охотно печатает “Новый мир”. Зашел и оставил целую папку рукописей. Это были рассказы, составившие впоследствии книгу “Характеры”. <…>
Если такое условие и было поставлено, то оно было слишком жестким — этакое феодальное право первой ночи, с которым Шукшин едва ли мог согласиться, и трудно поверить, что все, напечатанное им в других изданиях, проходило сквозь своеобразное сито «Нашего современника» по принципу: это мы берем себе, а вот это пусть печатают другие. На такое вообще мало кто из писателей согласится, а уж тем более Шукшин, который признавался в разговорах с Георгием Бурковым: «Я специально разбрасываю свои рассказы по разным журналам. Чтобы не догадались, что это — одна книга». Вот что было для него важнее всего — стать автором своей книги, своего сборника рассказов, своего как бы фильма в литературе, а не автором какого-либо, пусть даже самого выдающегося журнала (возможно, именно это чувствовал и сторонился от Шукшина литературно партийный А. Т. Твардовский, для которого интересы журнала всегда были выше интересов отдельных авторов), и потому пытаться привязать Шукшина к какому-либо одному журналу — значит не учитывать его собственной, автономной линии поведения. Можно так сказать: для Шукшина ничего не изменилось со времен его вхождения в литературу, и прежде всего осталась его абсолютно неписательская психология. Выбор того или иного толстого литературного журнала, при том что сами эти журналы в формально однопартийной стране были зачатками политических партий, многое определял, и любому писателю важно было, где именно он публикуется, в какой клуб ходит, а в какой — нет. Для Шукшина все это ничего не значило. Подобная нелитературная философия шла еще от советов мудрого Ромма рассылать рассказы веером по всем редакциям, и там, где возьмут, — там и твой дом. Не важно — где, важно — что. Литературный журнал был для Шукшина тумбой с афишей, где напечатано его имя, а на разницу между этими тумбами и на материал, из которого они сделаны, он большого внимания не обращал — ему важно было высказаться — и он стремился к максимальному расширению своего присутствия в культурном и информационном пространстве, пусть даже тогда к таким понятиям никто не прибегал, но Шукшин был из тех, кто опережает время…
Однако в глазах окружающих участие Василия Макаровича в редколлегии «Нашего современника», пусть даже формальное, не могло остаться незамеченным. Это было приглашение вступить в неофициальную русскую партию (что, собственно, и смутило Анатолия Гребнева). Если в шестидесятые годы у Шукшина за исключением тесной дружбы с Беловым никаких других контактов с патриотическим лагерем не было, он не входил в московский кружок новых славянофилов, представленный славными именами Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Станислава Куняева, Юрия Лощица, Олега Михайлова и других известных ученых, писателей, мыслителей, а напротив, поссорившись с Кочетовым и компанией, общался с не менее замечательными либералами — Виктором Некрасовым, Беллой Ахмадулиной, Марленом Хуциевым, да и Глеб Горышин с Юрием Скопом не сказать чтобы были патриотически ангажированными, то теперь его позвали на этот пир, но едва ли Василий Макарович приглашением сполна воспользовался и сделался завсегдатаем русского клуба.
У него было много общего с писателями-деревенщиками, которых он называл в числе своих любимых, — Василием Беловым, Федором Абрамовым, Виктором Астафьевым и «подающим надежды молодым сибиряком Валентином Распутиным», очень много, и в каких-то вещах он мог быть радикальнее всего патриотического движения вместе взятого, но все-таки держался сам по себе и тому были разные причины [48] .
Иронические фразы Шукшина из так называемого «выдуманного рассказа» «Высокий день» очень показательны: «Ездил в Союз писателей РСФСР — там мне вручили почетную грамоту. Говорили о России — мне не удалось сказать ни слова».
48
Это, к слову сказать, хорошо понимал В. В. Кожинов, который единственный раз написал о Шукшине в середине 1960-х, а уже в 1970-е говорил, по свидетельству историка литературы В. П. Смирнова: «Он мне не интересен» — слова, которые трудно однозначно истолковать, но не исключено, что здесь включался принцип «свой — чужой».
Не дали? Не нашел повода? Шифровался и в этих стенах? Как бы то ни было, можно предположить, что несказанные эти слова вошли в рабочие записи Василия Макаровича: «Надо совершенно спокойно — без чванства и высокомерия — сказать: у России свой путь. Путь тяжкий, трагический, но не безысходный в конце концов. Гордиться пока нечем».
И если бы эта мысль была во всеуслышание произнесена в Союзе писателей, неужели понравилась бы она писательским аппаратчикам, как раз и поразившим Шукшина своими чванством и высокомерием? Не восприняли бы они все это как выпад против себя? Да и что значит: «гордиться пока нечем»? Вроде свое, а вроде чужое… И Шукшин это чувствовал. Неуютно ему было и в этом Союзе писателей, и в его официальном органе «Нашем современнике», как было неуютно до этого в «Октябре» и в «Новом мире». Не шукшинское все это было — партийное, групповое. Да и пить с «профессиональными патриотами» в ЦДЛ за Россию ему было не с руки, и вообще не до праздных разговоров было — работать надо — а без цедээловского братания какая уж там партия? Василий Макарович с его авторитарным, режиссерским характером согласился бы вступить лишь в такую партию, которую сам бы
Но дело не только в этом скепсисе и разочаровании. И даже не в том, что наряду с «Нашим современником» Шукшин активно печатался в «Сибирских огнях», «Звезде», «Севере», «Авроре», «Сельской молодежи», «Литературной газете», «Литературной России», что и было частью той самой веерной тактики, о которой он говорил Буркову (в новомирский период разброс между журналами был существенно меньше, что объясняется в первую очередь растущей популярностью Шукшина), и не в том, что именно в пору сотрудничества с «Нашим современником» Шукшин написал предисловие к рассказам не какого-нибудь добротного почвенника, а постмодерниста и будущего автора и редактора альманаха «Метрополь» Евгения Попова, впоследствии утверждавшего: «“Русофильство” Шукшина — игра. Он вообще был игроком, поставившим на кон свою судьбу. Выиграл народную славу, лауреатство, могилу на Новодевичьем по личному распоряжению Брежнева. Однако был ли счастлив?» [49] — дело в его прозе, поздней прозе Василия Шукшина, которая все дальше и дальше уходила от понимаемого узко реализма.
49
Для полноты картины процитируем слова из еще одного интервью «шукшинского крестника» Евгения Попова, данного им в 2011 году журналу «Литературная учеба», которое многое проясняет в тогдашнем литературно-политическом раскладе, пусть даже речь идет о послешукшинском периоде в истории литературы: «…я-то прекрасно помню, что НИКТО из писателей-деревенщиков не громил альманах „Метрополь“, хотя, возможно, некоторые тексты альманаха и личности авторов вызывали у них омерзение. А вот некоторые будущие записные демократы — громили, найди газету „Московский литератор“ за 1979 год с огромной подборкой „МНЕНИЕ ПИСАТЕЛЕЙ О ‘МЕТРОПОЛЕ’: ПОРНОГРАФИЯ ДУХА“ или почитай стенограмму одного из секретариатов Московской писательской организации, опубликованную в № 82 НЛО, где над нами изгаляются люди, которые, как только КПСС прокукарекала перестройку, тут же принялись учить всех демократии.
И еще — у подлинных писателей нет врагов, даже таких общих, как отсутствие культуры. А подлинными я считаю и Распутина, и Крупина, и Личутина, и Леонида Бородина, и некоторых других литераторов из, вроде бы, „того лагеря“, таких, например, как менее известный, но замечательный прозаик из Иркутска Анатолий Байбородин. Говоря о „политике“, мы вряд ли когда друг с другом согласимся. Ну, так и не надо о политике, у нас есть наша работа, ремесло. Наша страна, наконец. Не ЭТА, а НАША, общая, одна на всех, другой нет и не будет. А ужасными для „демократов“ будут мои слова, что я, к примеру, и одиозного Владимира Бондаренко, знакомого мне с юности, не считаю исчадием ада. Многое в его деятельности для меня совершенно неприемлемо, но мы спокойно общались в прошлом году в Ясной Поляне во время толстовских чтений, избегая, разумеется, „скользких“ тем. Он эрудирован, умен, любит литературу, а если любит заодно Проханова и Зюганова, так это, в конечном итоге, его, а не мое дело».
НЕОХОТА УЖ ТАК ПИСАТЬ
В 1970-е годы проза Шукшина менялась и стилистически, и интонационно, причем эти перемены были в определенном смысле обратно пропорциональны тому, что он делал в кино. Если там наученный горьким опытом «Странных людей» Василий Макарович стремился к большей простоте, доступности, мелодраматичности, динамике, к народности своих картин, то проза его год от года становилась глубже, изощреннее, сложнее, богаче внутренними смыслами и откровенной игрой.
Шукшин сказал об этом в беседе с Валерием Фоминым:
«В литературе — другое. Там боязнь, что тебя не поймут, что можешь показаться неинтересным, как-то меньше терзает. Когда пишешь рассказ, меньше думаешь о том, как он будет восприниматься. Конечно, тоже беспокоишься, но не так, как в кино. Книга уходит с прилавка — что с ней дальше? Кто ее читает? Как? Тут трудно уследить, даже если и захочешь.
А в кино ты весь как на ладошке. Тут все наглядно очень проявляется. Зал сидит, затаив дыхание, смеется, кто-то слезы вытирает. Значит, задел за душу. Либо, глядишь, фильм только-только начался, а народ уже к выходу повалил. Тут вот и наступает для тебя самая жуткая казнь. Видишь сам, что промазал, оказался беспомощным, сказал что-то не то или не так. И тут не может быть для тебя другой более лютой казни, чем этот на глазах редеющий зал. Вот почему я не могу позволить себе роскошь снимать фильмы так, чтобы их не понимали».
Фильмы — не мог позволить, а рассказы — мог. И еще как позволял. Поздний Шукшин за редким исключением вообще как-то меньше известен среди любителей литературы, навеки пристегнувших его к безобидным «чудикам», хотя поздняя проза — это, может быть, самое интересное, самое неожиданное из того, что он написал. Достаточно цельный при всех своих противоречиях художественный мир Шукшина 1960-х годов, в 1970-е не то чтобы раскалывается, но дает побеги в разные стороны. Наряду с документализмом рассказов, условно говоря, автобиографических («Рыжий», «Мечты», «Кляуза») и, как это ни парадоксально, мистических («Сны матери», «На кладбище»), у Шукшина выходили произведения откровенно анекдотические, хулиганские, экстремальные — такие, как объединенные в мини-цикл под названием «Две совершенно нелепые истории», рассказы «Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток» и «Ночью в бойлерной». И это совсем другой, неожиданный Шукшин. Какой-то андеграунд, диссидентская усмешка либо пародия на «самиздат».