Шукшин

Варламов Алексей Николаевич

Вместе с разрешением режиссеру были даны ценные указания. В Комитете Шукшина попросили, во-первых, сохранить в глазах будущего зрителя обаяние и человечность легендарного крестьянского вождя, во-вторых, создать образ воина-полководца и искусного дипломата, в-третьих, бережно отнестись к национальному началу характера Степана Разина и, наконец, снять излишне подчеркнутые в литературном сценарии мотивы богоборчества героя. Последнее есть, наверное, уникальный в истории советского кинематографа случай, когда Госкино СССР защищало христианскую религию от русского художника и просило его бережнее относиться к Церкви.

Шукшин возражать на словах не стал, и работа над фильмом перешла в практическую плоскость. В результате переговоров директора Киностудии Бритикова и высших чиновников Госкино (Романова и Павленка) ориентировочную стоимость картины определили в четыре с половиной миллиона рублей, и как показал дальнейший ход

событий, эта сумма «Степана Разина» окончательно погубила. Погубили и тот пиетет, та предупредительность, с которой чиновники стали к Шукшину относиться. Василию Макаровичу везло, слишком везло весной 1970 года: ему помогали с декорациями, костюмами, снаряжением, а надо понимать, какой сложной предполагалась картина — с этой точки зрения она ни в какое сравнение не шла с тем, чем занимался Шукшин раньше. Надо было построить флот, а для этого приобрести корпуса и двигатели речных судов и переоборудовать их под струги, надо было нанимать рабочую силу, покупать коней, тратиться на командировки. Приведенные в изданной в 2009 году в Барнауле книге «Василий Шукшин: жизнь в кино» документы поражают воображение грандиозностью какого-то голливудского размаха. В сущности, вся Киностудия с ее производственными мощностями должна была работать в течение нескольких лет на одного Шукшина. Но едва ли Василий Макарович об этом задумывался — думали другие и прикидывали, как быть и что делать им — а Шукшин упоенно готовился снимать свою главную, как сказал бы Василий Белов, «киношку» и сыграть в ней главную роль.

Он отпустил бороду и летом 1970 года с небольшой группой выбирал натуру, путешествовал по России, побывал на севере и на юге, и надолго застрял в Астрахани, где случилась эпидемия холеры и всех заперли в гостинице. «Десять дней сидели без дела… Дядя из-за этого был злой, взвинченный. Все ходили по коридору, курили, на другие этажи нельзя было спускаться и подниматься. Разговаривали, дядя Вася что-то записывал в записную книжку — видимо, внутренний творческий процесс шел в нем несмотря ни на что», — вспоминал «сверхплановый» участник киноэкспедиции племянник Шукшина Сергей Зиновьев. А из Госкино в Астраханское областное управление кинофикации пришла телеграмма от шукшинского заступника Баскакова: «Прошу выяснить, срочно сообщить срок выезда из Астрахани работников киностудии Горького: Шукшина, Шолохова, Пашкевича, Заболоцкого, проживающих в гостинице “Цирк”».

Очень красочные воспоминания об этом карантине оставил Анатолий Заболоцкий: «На домах стали появляться крепко наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: “Не входить. Холера”. Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной. Кинулись в аэропорт — закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову… <…> Жара угнетала даже ночью — за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся прием телеграмм рекомендованного содержания: “Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров”. Всякое отклонение приемщица вычеркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы гудели, подогреваемые духотой. Над рекой слышались голоса, проклинающие светлое будущее, по набережной ходили патрули с автоматами. Истерики как возникали, так и утихали… На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры — 5 копеек, арбузы — 4 копейки, осетрина свежая — 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка “Российская” — 3 рубля 10 копеек — другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. “Российская” была нашим лекарством. А Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова — “Суда-красавцы побегут по вольной реке”, засел “перелопачивать” (как он выражался) “Степана Разина”. Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдешь, всегда он склонен к столу. Пользуясь передышкой, пьет кофе и опять за свое: “Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму”. За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. “В этой жаре душа надорвется. Дома допишу финал”».

Однако никакие преграды не могли сбить Шукшина с той разинской тропы, а точнее, большака, на который он наконец ступил. Вопреки суеверным предостережениям членов группы не говорить о еще не запущенном в производство фильме, чтобы не сглазить, вопреки собственным опасениям двухлетней давности, когда снимались «Странные люди» и Шукшин, по свидетельству И. П. Попова, избегал журналистов («Что-то я стал замечать, — сказал он, — что за мной следят. Обилие корреспондентов

всех мастей, задают каверзные вопросы, чтоб сшибить меня на какую-нибудь провокацию. А может, это связано с “Разиным”?.. Не знаю, что им надо…»), теперь Василий Макарович никаких провокаций [46] не боялся, он охотно давал интервью большим и малым газетам и рассказывал о будущей картине и ее главном герое, стремясь таким образом сделать свой фильм необратимым. «Хотелось бы уйти от шаблона и облегченного решения, — рассуждал он в беседе с корреспондентом новосибирской газеты «Молодость Сибири» И. Бодровым в октябре 1970 года. — Например, это не традиционный великан, с ломаной бородой, пугающий Стенька Разин. Я хочу снять с него внешнюю богатырскость и привлечь внимание зрителя к его уму… Я хочу лишить Разина звучных, но пустых слов, которых он не терпел… Три вещи надо знать в человеке: как родился, как женился, как умер. То, как он принял свой конец, навело на мысль, что трагедия замкнулась…»

46

Ср. в воспоминаниях И. П. Попова «Из дневника художника», хранящихся в архиве Государственного литературного музея: «Сергей Никоненко, он тоже был в курсе дела, что „какая-то зараза“ преследует „Макарыча“. Не знаю, но думаю, что и другой известный актер Евгений Лебедев был посвящен в это…»

«С высоты 300 лет фигура Разина гораздо сложнее, объемнее, противоречивее. В своем неудержимом стремлении к свободе Разин абсолютно современен, созвучен нашим дням, — рассказывал Шукшин в интервью «Литературной газете» в ноябре 1970-го. — Осмысление этого сложного человека, его дела давно началось и на нас не закончится. Но есть один художник, который создал свой образ вождя восстания и которого нам — никогда, никому — не перепрыгнуть, — это народ. Разин — любимый герой народа, и тут ничего нельзя отнять. Тут ничего не могла поделать даже Церковь, 250 лет подряд ежегодно проклинавшая Разина…»

Шукшин Разиным жил, опубликовав в 1970 году не так много рассказов (очевидно, что июльская подборка в «Новом мире», где среди прочего был напечатан гениальный рассказ «Срезал», готовилась загодя, а из новых вещей появился разве что один рассказ, но какой! — «Сапожки», опубликованный в «Литературной России»), и лишь изредка позволял себе отвлекаться от главного дела.

Одной из таких отлучек стала поездка в Париж в ноябре 1970-го, об обстоятельствах которой вспоминал кинорежиссер Глеб Панфилов, и хотя эти воспоминания не раз печатались, в том числе и в книге Владимира Коробова, грех было бы этот сюжет опустить, потому что среди многочисленных мемуарных свидетельств о Шукшине эти едва ли не самые проникновенные, человечные, зримые, дающие представление не только о режиссерском, но и литературном таланте их автора.

ШАРАХНЕШЬ… А ОН ЖИВОЙ

Панфилов впервые увидел Шукшина в Союзе кинематографистов накануне поездки во Францию. «Тогда я подумал о нем — какое удивительное сочетание скифской дикой силы с незащищенностью ребенка. Вот таким он мне и запомнился — властный, пронизывающий взгляд и худое слабое тело.

Голова бунтаря — и тонкая щиколотка усталой ноги, которая болталась в неуклюжем ботинке. Он внимательно, как прилежный ученик, вслушивался в то, что нам говорили, и, казалось, не чувствовал, не понимал, какой силой обладает… На всю жизнь остались в моей памяти его тонкая в грубом ботинке нога, его бледный высокий лоб, пылающие глаза и отпущенная для роли борода Степана Разина».

Это очень похоже на художественный портрет, в котором подчеркнуты, усилены едва ли не аристократические черты в облике Шукшина, и можно предположить, что Панфилов сознательно полемизировал с растиражированными представлениями о «кирзовом», мужицком Шукшине, а что касается его силы, то все он понимал, все чувствовал, просто не демонстрировал ее без надобности — берег.

В Париже советские режиссеры должны были показывать свои новые фильмы: Панфилов — «Начало», Шукшин — «Странных людей».

«…перед демонстрацией нас угощали каким-то замечательным, сверхмарочным шампанским — из подвалов времен. Вкуса не помню — так волновался. А Вася и вовсе не пил. Он вообще в то время дал зарок не пить ни капли, и слово свое сдержал до самой смерти <…> Мне кажется, что он вообще выполнял все, что задумывал, все, что зависело от него, лично от него, от силы его воли, его характера. Но, конечно, ничего не мог сделать, когда ему мешали, когда за него решали.

В тот вечер мы мало, вернее, почти совсем не разговаривали. Это был небольшой зал, всего на 300 человек, но с очень строгим, взыскательным зрителем, о котором может мечтать любой режиссер. Когда начался просмотр, незаметно, не сговариваясь, отсели друг от друга. Расстояние между нами увеличилось.