Шулер с бубновым тузом
Шрифт:
Это правда. Матушка никогда не лезла в дела отца, в его кошелек и в его сейф. Если ей нужны были бумаги или украшения, которые там хранились, она просила мужа, чтобы он их достал.
— Как этот ларец появился в нашем доме? — спросил я.
— Какая разница? — удивилась она. — Если честно, я не интересовалась. Наверное, он принадлежал твоему деду. Андрюша берег его как память. А что случилось?
— Просто хочу разобраться. Отец ничего не говорил тебе о своих предках?
Она подняла на меня полные слез глаза. Своими вопросами я бередил ее свежую
— У него в роду были обрусевшие французы, бароны… — дрожащим голосом выдавила она. — Тебе это известно. По-моему, Боме… или Боне…
— Боде? — подсказал я.
— Да, кажется. Боде. После революции носить такую фамилию стало небезопасно, и один из Боде перешел на фамилию жены.
— И стал Крапивиным, — подытожил я.
— Наверное… Я не вдавалась в тонкости. К чему ворошить прошлое? Кажется, Андрей сам толком не знал всей подноготной своей семьи. При Сталине люди старались забыть родство, которое могло стоить им жизни. Естественно, в компрометирующие подробности не посвящали детей. А с чего вдруг такое любопытство?
— Стыдно быть Иваном, родства не помнящим.
Матушка мне не поверила. Она знала меня лучше, чем я ее. Я был далек от штучек, наподобие родословной, генеалогии и прочих премудростей. «Дворянские корни» никогда не щекотали ни мое самолюбие, ни мою любознательность.
— Что-то ты темнишь, сынок…
— Не бери в голову, ма! — с напускной беспечностью бросил я. — Бог с ними, с предками. Надо смотреть в будущее, а не копаться в том, что уже закончилось. Кстати, кто-нибудь из нашей родни проживал в Крыму?
Кажется, она испугалась.
— В Крыму? Это было очень давно, Нико. По-моему, Боде и проживали. Они выращивали сад… занимались виноделием.
И эта ниточка обрывалась на моих глазах.
«Бубновый туз мог попасть под сукно кипарисового ларца еще до того, как тот оказался у твоего деда и тем более у отца, — заметил второй Нико. — Бьюсь об заклад, они не ведали о карте. Как и ты о ней не ведал, пока не встретился с Анной, не увидел картины Жоржа де Латура и…»
Он не успел договорить, а я дослушать. Матушка побледнела, схватилась за сердце и начала задыхаться. Я кинулся за лекарством. Потом вызвал «скорую».
Медики оказали помощь и уехали. От госпитализации мать отказалась. Она лежала в своей спальне. Я с виноватым видом сидел подле нее, не смея произнести ни слова.
«Черт тебя дернул за язык, парень! — возмущался мой внутренний двойник. — Чего ты пристал к матери со своими предками и ларцами? Не все ли тебе равно, кто какую фамилию взял и откуда в шкатулке с боевыми наградами бубновый туз?»
— Не все равно, — упрямо возразил я.
У матушки дрогнули прикрытые веки. Значит, она услышала вылетевшую из моих уст фразу.
— Нико… — простонала она. — Нико… сынок…
— Я здесь, ма. Тебе что-нибудь нужно? Воды?
Ее голова чуть качнулась на высоко взбитой подушке.
— Подушку поправить?
Она пошевелила пальцами, и я сообразил, что она просит меня наклониться.
— Нико… пообещай
— Да, ма! Все, что угодно!
Я покривил душой ради ее же блага. Я не хотел потерять и ее тоже.
— Пообещай… — еле слышно повторила она. — Что не будешь…
— Не буду! — заверил я ее.
— Не будешь… трогать… нашу с отцом… жизнь…
— Клянусь, ма! — без зазрения совести выпалил я. — Ставлю на этом точку. Забудь о сегодняшнем разговоре.
Она уснула, успокоенная, а я отправился к себе в комнату, достал из укромного уголка найденную в шкатулке карту и принялся над ней медитировать. Авось, меня осенит идея по поводу предназначения сего бубнового туза.
Он выглядел не лучшим образом: пожелтел, рубашка серьезно пострадала, когда я отдирал карту от сукна. Похоже, тот, кто схоронил туза на дне шкатулки, не пожалел клея. Карте исполнилось лет двести, не меньше. Таких давно не изготовляют. Не надо быть экспертом, чтобы понять это…
Глава 19
Между тем Анна совершенно оправилась после операции и согласилась, чтобы я забрал ее из клиники. Она не сбежала, как я опасался. Сыщик, которому я исправно платил за слежку, каждый день докладывал одно и то же: из клиники она не выходила, ее никто не проведывал. Томашин завел интрижку с медсестрой из отделения, где лежала Анна, и та пристально наблюдала за пациенткой. Я дал добро на дополнительные расходы. Несмотря на личную заинтересованность, медсестра от денег не отказывалась.
— А ты циник, Илья, — укорил я детектива.
— Приходится, — без обиняков заявил тот. — Такая у меня работа.
— Когда отпадет надобность в услугах девушки, ты ведь ее бросишь?
— Брошу.
— И не совестно тебе?
— Издержки профессии, — вздыхал Томашин. — Мне нужны глаза и уши прямо в отделении. Не жениться же мне на каждой помощнице?
Я ему посочувствовал. И одобрил его метод. Вскружить голову женщине, чтобы получать от нее необходимые сведения, и приятно, и полезно. Однако существует риск самому увлечься.
«Кажется, сам ты уже увлекся, — осадил меня внутренний двойник. — Ты заигрался, мой друг, и забыл об осторожности!»
Он был прав. Наша встреча с Анной походила на немую сцену. Она появилась в холле в сопровождении Гены Приходько, который сиял, как новая копейка. Я обомлел.
— Вот, вручаю тебе твою протеже, — с улыбкой проворковал доктор, довольный произведенным впечатлением. — Ну что, брат? Не зря мы свой хлеб едим? А?
Я молчал, не в силах издать ни звука. Я не узнавал Анны. Из обыкновенной дурнушки она превратилась с ослепительную красавицу. Скальпель в руках хирурга сотворил чудо: подправил некоторые черты, не притрагиваясь к другим, и лицо пациентки преобразилось. Ее темную шевелюру выкрасили в золотисто-рыжий цвет, что при голубых глазах и соблазнительной родинке над верхней губой сделало Анну неотразимой. Она надела синее облегающее платье, купленное мной накануне встречи и любезно принятое ею, и обула ноги в модные босоножки из тонких переплетенных ремешков.