Шум времени

Мандельштам Осип Эмильевич

Твой Ося.

К Ю. Н. Тынянову 21 января 1937. Воронеж

Дорогой Юрий Николаевич!

Хочу Вас видеть. Что делать? Желание законное.

Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. Но последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе.

Не отвечать мне легко. Обосновать воздержание от письма или записки невозможно. Вы поступите, как захотите.

Ваш О. М.

К К. И. Чуковскому

[Начало 1937?]

Дорогой Корней Иванович!

Я обращаюсь к Вам с весьма серьезной для меня просьбой: не могли бы прислать мне сколько-нибудь денег.

Я больше ничего не могу сделать, кроме как обратиться за помощью к людям, которые не хотят, чтобы я физически погиб.

Вы знаете, что я совсем

болен, что жена напрасно искала работы. Не только не логу лечиться, но жить не могу: не на что. Я прошу Вас, хотя, мы с Вали совсем не близки. Что же делать? Брат Ев[гений] Эм[илъевич] не дает ни гроша. Здесь на месте нельзя предпринять абсолютно ничего. Это — только место чтоб жить и ничего больше. Вы понимаете, что со мной делается?

Только одно еще: если не можете помочь — телеграфируйте отказ. Ждать и надеяться слишком мучительно.

О. Мандельштам.

Воронеж областной,

ул. 27 февр., д. 50, кв. 1.

К К. И. Чуковскому [Начало 1937]

Дорогой Корней Иванович!

То, что со мной делается — дальше продолжаться не может. Ни у меня, ни у моей жены нет больше сил длить этот ужас. Больше того, созрело твердое решение все это любыми средствами прекратить. Это не является «временным проживанием в Воронеже», «адм[инистративной] высылкой» и т. д. Это вот что: человек, прошедший через тягчайший психоз (точнее, изнурительное и мрачное сумасшествие), — сразу же после этой болезни, после покушений на самоубийство, физически искалеченный — стал на работу. Я сказал — правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл. Хорошо. Я работал очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку. Я все-таки работал. Отказался от самолюбия. Считал чудом, что меня допускают работать. Считал чудом всю нашу жизнь. Через полтора года я стал инвалидом. К тому времени у меня безо всякой новой вины отняли все: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса… Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть. Меня и жену толкают на самоубийство. В Союз писателей — обращаться бесполезно. Они умоют руки. Есть один только человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. Ему пишут только тогда, когда считают своим долгом это сделать. Я за себя не поручитель, себе не оценщик. Не о моем письме речь. Если Вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух человек — помогите, уговорите других написать. Смешно думать, что это может «ударить» по тем, кто это сделает. Другого выхода нет. Это единственный исторический выход. Но поймите: мы отказываемся растягивать свою агонию. Каждый раз, отпуская жену, я нервно заболеваю. И страшно глядеть на нее — смотреть как она больна. Подумайте: ЗАЧЕМ она едет? На чем держится жизнь? Нового приговора к ссылке я не выполню. Не могу.

О. Мандельштам.

Болезнь. Я не могу минуты остаться «один». Сейчас ко мне приехала мать жены — старушка. Если меня бросят одного — поместят в сумасшедший дом.

К В. П. Ставскому 30 апреля 1937 г.

«Уважаемый тов. Ставский, прошу Союз советских писателей расследовать и проверить позорящие меня высказывания Воронежского областного отделения Союза.

Вопреки утверждениям областного отделения Союза моя воронежская деятельность НИКОГДА не была разоблачена областным отделением, но лишь голословно опорочена задним числом.

Называя три фамилии (Стефен, Айч, Мандельштам), автор статьи от имени Союза представляет читателю и заинтересованным организациям самим разбираться: кто из трех троцкист. Три человека не дифференцированы, но названы: „троцкисты и другие классово враждебные элементы“.

Я считаю такой метод разоблачения недопустимыми.»

К брату Александру Эмильевичу Мандельштаму (и жене)

[Двадцатые числа октября 1938]

Дорогой Шура!

Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ [58] , 11-й барак.

58

СВИTЛ (УСВИТЛ) — Управление Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей. Мандельштам находился в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком.

Получил 5 лет за к. р. д. [59] по решению ОСО [60] . Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.

Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.

59

К.

р. д. — контрреволюционная деятельность.

60

ОСО — Особое совещание.

Родные мои. Целую вас. Ося.

Шурочка, пишу еще. Последние дни ходили на работу, и это подняло настроение. Из лагеря нашего, как транзитного, отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в «отсев», и надо готовиться к зимовке. И я прошу, пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом.

Рождение улыбки. Стихи 1936–1937 гг.

Когда заулыбается дитя С развилинкой и горечи, и сласти, Концы его улыбки не шутя Уходят в океанское безвластье. Ему непобедимо хорошо: Углами губ оно играет в славе — И радужный уже строчится шов Для бесконечного познанья яви. На лапы из воды поднялся материк — Улитки рта наплыв и приближенье — И бьет в глаза один атлантов миг Под легкий наигрыш хвалы и удивленья. 9–11 декабря 1936 г. — 11 января 1937 г.

* * *

Подивлюсь на свет еще немного, На детей и на снега, Но улыбка неподдельна, как дорога, Непослушна, не слуга. Декабрь 1936 г.

* * *

Мой щегол, я голову закину — Поглядим на мир вдвоем: Зимний день, колючий, как мякина, Так ли жестк в зрачке твоем? Хвостик лодкой, перья черно-желты, Ниже клюва в краску влит, Сознаешь ли, до чего щегол ты, До чего ты щегловит? Что за воздух у него в надлобьи — Черен и красен, желт и бел! В обе стороны он в оба смотрит — в обе! — Не посмотрит — улетел! Декабрь 1936 г.

* * *

Нынче день какой-то желторотый — Не могу его понять, И глядят приморские ворота В якорях, в туманах на меня… Тихий, тихий по воде линялой Ход военных кораблей, И каналов узкие пеналы Подо льдом еще черней… 9–28 декабря 1936 г.

* * *

Не у меня, не у тебя — у них Вся сила окончаний родовых: Их воздухом поющ тростник и скважист, И с благодарностью улитки губ людских Потянут на себя их дышащую тяжесть. Нет имени у них. Войди в их хрящ, И будешь ты наследником их княжеств, — И для людей, для их сердец живых, Блуждая в их извилинах, развивах, Изобразишь и наслажденья их, И то, что мучит их — в приливах и отливах. 9–27 декабря 1936 г.

* * *

Внутри горы бездействует кумир В покоях бережных, безбрежных и счастливых, А с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы. Когда он мальчик был и с ним играл павлин, Его индийской радугой кормили, Давали молока из розоватых глин И не жалели кошенили. Кость усыпленная завязана узлом, Очеловечены колени, руки, плечи. Он улыбается своим тишайшим ртом, Он мыслит костию и чувствует челом И вспомнить силится свой облик человечий… Декабрь 1936 г.