Шуркина стратегия
Шрифт:
Он всё не кончался, этот первый, самый долгий по впечатлениям день. Была ещё в предзакатный час короткая торопливая прогулка к морю.
Так случалось в Ключевском ежегодно во все три смены: хотя торжественное знакомство с морем происходило утром второго дня, всё-таки в день прибытия каждый отряд выбегал на минуту к полосе прибоя — пробовали рукой тёмную воду, смотрели на низкое, огромное солнце — и с тайным разочарованием убегали ужинать.
Чудо совершалось наутро, в десятом часу. На берегу ласкал босые пятки прогретый, ослепительно
И кто-то уже вступал зачарованно в эту воду, по круто уходящему галечному дну, с намерением поднять рукой вон тот, совсем близкий камешек с оранжевой прожилкой. А глубина над камешком, на самом-то деле, была два с половиной метра, и «зачарованного» еле успевали схватить под мышки и вытащить на мелкое место.
Никто во втором отряде особенно не торопился в палату — но стоило только войти, включить свет, скинуть одежонку — и глубочайший сон навалился на каждого, кто успел прикоснуться к подушке.
Вскоре Шурка Горюнов оказался единственным неспящим человеком в палате.
…Были в городской жизни Шурки кое-какие обстоятельства, которые приучили его засыпать самым последним, когда в комнате, наконец, становится по-настоящему тихо.
Не очень благополучно складывалось всё у него дома. После того, как с его помощью устраивались на ночь двухгодовалый Васька и пятилетняя Танюшка, ему приходилось тратить ещё много нервов, чтобы их не разбудили, дали им по-человечески выспаться.
И сейчас, хотя Шурка знал, что целый месяц будет свободен от своей ежевечерней заботы, хотя устал он ничуть не меньше других ребят — всё же не удавалось ему уснуть сразу.
Брат и сестра доверяли Шурке как никому другому. К нему первому бежали со своими открытьями и волненьями. Даже если что-нибудь болело, Шурке докладывали прежде всего, уверенные, что он моментально определит, как тут быть. И какой рёв поднимался, когда Шурка убегал поиграть во двор или отправлялся к товарищу готовить уроки!
Сейчас и Танька и Васька были за городом. Так повезло, что детсадская дача оказалась в одном посёлке с ясельной, дом от дома — полкилометра.
Шурка уже сегодня послал открытку с точным здешним адресом. Велел сестре немедленно написать, как им там живётся.
Буквы Танюшка знала, так что с письмом она должна была справиться, лишь бы только воспитательница написала на конверте адрес.
…И ещё одна причина заставляла Шурку таращить глаза. Сине-фиолетовым светом мерцала дежурная лампочка.
В душе он был страстный путешественник, а вот в жизни почти никуда не ездил.
И только два человека знали о его страсти: старичок школьный
С Лёшей-то они не сидели сложа руки. С Лёшей были разведаны и освоены два прекраснейших далёких маршрута — и притом совершенно доступных. Два трамвайных кольца! И всех-то дел — сесть в вагон на остановке у самого дома и ехать безвылазно тридцать пять или сорок минут. Главное — не упускать тех редких случаев, когда можно вдвоём, не вызывая дома особых подозрений, исчезнуть на два-три часа.
Первый путь лежал к одному из городских парков, а точнее — к его дикой половине. Деревья и кусты росли там группами, как будто собравшись для беседы, поляны переходили одна в другую и выводили к речушке, огибавшей весь этот заповедник. А ещё там был маленький пруд с высокими берегами, кусок заброшенной мощёной дороги из никуда в никуда и разрушенный мост посреди одной из полян, когда-то соединявший два одинаковых бугра. От ручья, протекавшего между буграми, давно уже не осталось и следа.
Другой трамвай вывозил приятелей в старую пригородную зону, застроенную почерневшими, в большинстве — двухэтажными деревянными домами. Дом от дома отделяли огородные полосы, уходившие в сторону дикого поля. Само это поле, повышаясь, переходило в холмистую гряду, с которой отлично просматривались ближний край города и самые высокие из его дальних строений. Хорошо было кувыркаться, бегать и загорать на этих холмах.
Разумеется, и в огромном каменном квартале, где жили друзья, и на всём их бесконечно-длинном проспекте, шумном и людном, было множество интересных мест и закоулков.
Шурка любил свой проспект, принадлежал ему, был его частью.
Что-то замирало и холодело в нём от восторга в те сумеречные мгновенья, когда вот-вот зажгутся фонари, а пока светятся только витрины и неоновые надписи, и в стремительно несущемся потоке все лица, все голоса так загадочны и зовут за собой.
Набегают из мрака троллейбусы — светящиеся серо-сине-стеклянные зверюги, с шипением приседают на все четыре лапы, заглатывают огромную толпу на остановке и мчатся дальше…
Да, Шурка любил свой проспект. Но в душе его накопилась жажда простора, дальних горизонтов, голубого и зелёного раздолья природы.
Надежда набегаться всласть, предчувствие надвигающихся открытий томили его ещё в поезде. Не слыша дорожных разговоров, как глухой, метался он поперёк вагона, от того окна к этому.
Потом, прилипнув к автобусному стеклу, жадно рассматривал медленно поднимающийся в гору однообразный суховатый лесочек. И вдруг вскрикнул: всё осталось позади, словно обрушилось в бездну — глубоко внизу белели коробочки санаторных корпусов, кудрявились тёмно-зелёные комочки деревьев, сверкали между ними разноцветные кусочки эмали — крыши легковых автомашин. А ещё дальше, ещё глубже — так, что сосущая пустота возникала где-то под ложечкой, — синело море. И на эту новую планету автобус теперь плавно-плавно опускал путешественника Шурку.