Шутка
Шрифт:
Я сказал Ковалику, что национальный комитет, выходит, еще более строг к своей пастве, чем церковь. Ковалик улыбнулся и сказал: ничего не поделаешь. Потом он пригласил меня посидеть с ним в конторе. Я сказал, что, к сожалению, не располагаю временем, ибо должен на автобусной остановке встретить одного человека. Он спросил меня, виделся ли я здесь с кем-нибудь «из ребят» (он имел в виду одноклассников). Я сказал, что, к сожалению, не виделся, и рад, что встретился хотя бы с ним, и, как только мне понадобится окрестить ребенка, приеду сюда специально к нему. Улыбнувшись, он стукнул меня кулаком по плечу. Мы пожали друг другу руки, и я опять вышел на площадь с сознанием, что до прихода автобуса остается еще четверть часа.
Четверть часа — не так уж и много. Я прошел по площади, снова миновал парикмахерскую, снова заглянул в нее сквозь стекло (поскольку знал, что Люции там нет, что она будет там лишь после обеда), а затем попросту слонялся у автобусной
Я видел Гелену всего лишь трижды в своей жизни, а это слишком мало для того, чтобы суметь точно воспроизвести в памяти ее облик. Всякий раз, когда я хотел вообразить его, в моем представлении какая-нибудь из ее черт выпирала настолько, что Гелена постоянно превращалась в свою карикатуру. Но каким бы неточным ни было мое воображение, думается, именно своими искажениями оно улавливало в Гелене нечто существенное, что пряталось под ее внешним обликом.
На сей раз я не мог избавиться главным образом от ощущения Гелениной особой телесной дряблости, размягченности, которая, пожалуй, характерна не столько для ее возраста, ее материнства, сколько для какой-то психической или эротической незащищенности, безуспешно скрываемой под самоуверенной манерой говорить, для ее эротической «отданности на произвол». Было ли в этом представлении действительно что-то от Гелениной сущности, или скорее в нем проявлялось мое личное отношение к Гелене? Кто знает. Автобус должен был вот-вот прийти, и я хотел увидеть Гелену именно такой, какой ее подсказывало мне воображение. Я спрятался в подъезд одного из домов на площади, окружавшей автобусную станцию, чтобы оттуда понаблюдать за ней: как она будет беспомощно озираться, решив, что приехала сюда впустую и что меня здесь не встретит.
Большой скоростной автобус с прицепом остановился на площади, и среди первых вышла из него Гелена. На ней был синий итальянский плащ «болонья», какой в те годы продавался в «Тузексе» и сообщал всем своим обладательницам моложаво-спортивный вид.
И Гелена (с поднятым воротником и подпоясанная в талии) выглядела в нем отлично. Она оглянулась, даже прошла немного, чтобы видеть часть площади, скрытую за автобусом, но не остановилась беспомощно на месте, а, решительно повернувшись, направилась к гостинице, где я поселился и где был забронирован номер и для нее.
Я вновь уверился, что воображение рисует мне Гелену лишь в деформации (хотя подчас она и бывает для меня дразнящей, однако куда чаще оттесняет Гелену в сферу пошлого и почти омерзительного). К счастью, Гелена в действительности всегда оказывалась красивей, чем в моих представлениях, — это осознал я и на сей раз, когда смотрел на нее сзади, шагавшую на высоких каблуках к гостинице. Я поспешил за ней.
Она стояла уже в бюро обслуживания, склонив голову и опершись локтем о стол, на котором равнодушный портье вписывал в книгу ее имя. Она произносила его по слогам: «Гелена Земанкова, Зе-ман-ко-ва…» Я стоял сзади и слушал ее анкетные данные. Когда портье записал ее, она спросила: «Проживает здесь товарищ Ян?» Портье пробурчал «нет». Я подошел к Гелене и сзади положил ей на плечо руку.
Все, что происходило между мною и Геленой, было делом точно продуманного плана. Несомненно, даже Гелена не вступала в союз со мной без некоего умысла, но ее умысел едва ли выходил за рамки смутного женского томления, стремящегося сохранить свою непосредственность, свою сентиментальную поэтичность и поэтому не желающего заранее режиссировать и оформлять ход событий. Зато я вел себя с самого начала как старательный постановщик действа, которое предстоит мне пережить, и не отдавал на произвол случайного вдохновения ни выбор своих слов и предложений, ни, скажем, выбор помещения, где хотел остаться с Геленой наедине. Я боялся даже самого малого риска упустить представлявшуюся возможность, которая так много значила для меня не потому, что Гелена была необычайно молода, необычайно приятна или необычайно красива, а исключительно потому, что она носила имя, какое носила; что мужем ее был человек, которого я ненавидел.
Когда мне однажды в нашем институте сообщили, что ко мне должна зайти некая товарищ Земанкова из радиовещания и что мне придется проинформировать ее о наших исследованиях, я хоть и вспомнил тотчас о бывшем университетском коллеге, но счел сходство имен всего лишь пустой игрой случайностей, а если и было неприятно, что ее посылают именно ко мне, то совершенно по иным причинам.
В нашем институте уже прочно вошло в привычку,
Быть может, из этих соображений, но явно и по той причине, что большинство журналистов — поверхностные и наглые фразеры, я не люблю их. То, что Гелена была редактором не газеты, а радио, лишь усилило мою неприязнь. Должен сказать, что газета в моих глазах обладает одним смягчающим обстоятельством: она бесшумна. Ее непривлекательность тихая; она не навязывает себя; ее можно отложить в сторону, бросить в мусорное ведро или даже сдать в утиль. Непривлекательность радио лишена этого смягчающего обстоятельства; оно преследует вас в кафе, ресторанах, даже в поездах, а то и в гостях у людей, не умеющих жить без постоянной подкормки слуха.
Внушала мне отвращение и манера, в какой Гелена говорила. Я понял, что, прежде чем она пришла к нам в институт, ее фельетон был уже заранее придуман и теперь ей нужно было лишь дополнить обычный текст некоторыми конкретными данными и примерами, которые она хотела от меня получить. Насколько хватало сил, я стремился усложнить для нее эту задачу; я намеренно говорил замысловато и невразумительно и все суждения, какие она с собой принесла, пытался опровергнуть. Когда же возникала опасность, что она все-таки сможет понять меня, я старался отвертеться от нее тем, что переходил на доверительные темы; говорил, что ей идут рыжие волосы (хотя думал я совершенно противоположное), спрашивал, нравится ли работать на радио и что она любит читать. А в размышлениях, которые текли глубоко под поверхностью нашего разговора, я приходил к выводу, что совпадение имен не может быть чистой случайностью. Эта редакторша, шумная фразерка и конъюнктурщица, показалась мне родственно близкой своему мужу, которого я, пожалуй, тоже знал как шумного фразера и конъюнктурщика. Поэтому легким тоном чуть ли не кокетливой беседы спросил ее об уважаемом супруге. Выяснилось, что след нащупан правильно: два-три последующих вопроса совершенно безошибочно установили личность Павла Земанека. Конечно, я не могу сказать, что именно в эти минуты мне пришло в голову сблизиться с ней таким образом, как это произошло позднее. Напротив: отвращение, какое я к ней испытывал, после этого открытия лишь усугубилось. В первые минуты я стал искать повод, который позволил бы мне прервать разговор с непрошеной редакторшей и передать ее на попечение другого сотрудника; подумал я и о том, как было бы прекрасно, если бы я мог эту женщину, светившуюся улыбкой и благоразумием, выставить за дверь, и пожалел, что это невозможно.
Однако именно тогда, когда я был больше всего полон отвращения, Гелена, тронутая моими проникновенными вопросами и замечаниями (их чисто разведывательный характер заметить она не могла), раскрылась в совершенно естественных женских качествах, и моя ненависть внезапно обрела новый оттенок: я увидел в Гелене под завесой редакторской суетности женщину, конкретную женщину, которая вполне может выполнять и функции женщины. Поначалу я отметил про себя с внутренней ухмылкой, что Земанек заслуживает именно такую женщину, которая сама по себе уже достаточное для него наказание, но следом я вынужден был признать: суждение, в какое я хотел бы сразу поверить, было слишком субъективным, даже более того — слишком желаемым, эта женщина когда-то была вполне красива, и нет причин предполагать, что Павел Земанек до сих пор не пользуется ее женскими прелестями в свое удовольствие. Я продолжал разговор в легком тоне, ничем не давая ей понять, о чем я раздумываю. Что-то принуждало меня воспринимать редакторшу, сидевшую напротив, прежде всего с точки зрения ее женских качеств, и это стремление автоматически определяло направленность разговора.