Схватка с дРАКоном

Качура Валерия

Пустой длинный коридор, стены, выкрашенные светло-зеленой краской, – почему в больницах всегда этот унылый цвет? – еле пробивающийся свет длинной желтой лампочки. Лежу на узкой лавочке на коленях у мужа, он гладит меня по голове. Мы молчим, но я четко осознаю наши мысли: жизнь меняется вот именно сейчас, в этот момент, когда женщина в белом халате подносит мои стеклышки к микроскопу и видит там…

Сразу думаю о сыне, слезы застилают глаза, ему всего десять. Как он будет без меня? Почти сразу предательская мысль: «А сколько времени за десять лет он был с тобой? Твой ребенок – это работа, ты же вся там, что у тебя еще есть, кроме работы? Муж. Мой любимый муж, мужественно переносящий

мои карьерные амбиции. Сколько времени ты уделяла ему? Мама. Хорошо, если три минуты в день находилось на звонок, и все больше из серии: «У меня все хорошо, новостей особых нет». Друзья. Как давно ты интересовалась, что у них происходит? Ведь даже на вечеринках голова занята подчас рабочими вопросами, и происходящее кажется пустой тратой времени.»

Знаете, что самое интересное? О работе в унылом коридоре лаборатории не думалось. Ни одной мысли, ни капли сожаления, что что-то не успела, чего-то не достигла, где-то проиграла. Единственное, что резало грудину, осознание, как сильно я любила своих близких и как мало времени с ними проводила, как все время бежала на работу. От кого я бежала? Неужели от себя?

Неприятное открытие не дает дышать, накатывают слезы, я тихо плачу, чтобы не заметил муж. Скрип двери, выходит доктор с результатами исследования. Мир замирает и сосредотачивается на бумажке в ее руках. Она вручает ее, отводит глаза и будничным, несколько отстраненным тоном говорит, что мне надо срочно поговорить с лечащим врачом.

Я смотрю в заключение гистологии. Там какая-то непонятная абракадабра из слов и специальных терминов (через полгода буду, как профессор медицины, в них разбираться), но встречаю и пару понятных – инвазивный рак правой молочной железы III (3) степени злокачественности.

И я выдыхаю. Ожидание закончилось. Хотя бы известен результат.

Выгорание

Когда проигрываешь суд и слышишь вердикт в зале заседаний, после первых эмоций – обиды, разочарования, злости, самокритики – начинается период мучительного ожидания. Ожидания полного текста решения, потому что очень многое зависит именно от него. Ты не можешь готовить стратегию защиты в следующей инстанции, потому что совершенно непонятно, какие твои аргументы были приняты судом, а какие нет и почему. Получив же полный текст, как-то сразу мобилизуешься. Понимаешь, как лучше написать жалобу, на что сделать акцент и даже иногда осознаешь, что все шансы на выигрыш в апелляции есть. Иными словами, видишь в голове путь, и сразу большая часть тревог снимается.

Именно поэтому я выдохнула с облегчением, получив результаты гистологии: имеем, что имеем, а дальше нужен план. Этого, конечно, я тогда не осознавала, в голове звучала какофония бесконечных вопросов: «Где лечиться? Как? Сколько? Это вообще лечится? Я буду жить? А точно?».

Я правда не помню, что конкретно мне говорил врач, изучая результаты гистологии. Лишь запомнила одну-единственную фразу: «Вам повезло, у вас гормонозависимый рак, можно подключить дополнительные способы лечения». Вот за это «повезло» мозг и зацепился. Представляете, человеку вынесли смертельный диагноз, а он сидит думает, что он – везунчик!

Из размышлений о везучести выдернула фраза онколога:

– Есть ли какие-то вопросы? – он сосредоточенно смотрел на меня.

Единственное, что смогла выдавить:

– Есть. Всего два. Первый: есть ли секс после рака? И второй: я на горных лыжах кататься буду? Гомерический смех врача стал ответом.

– Если это все, что вас интересует, гарантированно могу сказать, жить будете!

Честно, не знаю, почему именно эти вопросы всплыли. Мозг, видимо, в период стресса сформулировал действительно важные (ха-ха). С первым вроде

бы все понятно. Для интересующихся: да, конечно.

Вот со вторым оказалось гораздо интереснее. На Новый год мы планировали съездить в горы, в Словакию. В мечтах я уже рисовала заснеженные вершины, глинтвейн, ужины у камина в шале. К поездке купила новые горные лыжи розового цвета и шлем им под стать, а тут вот это вот все. Мне пятнадцать минут назад подтвердили смертельный диагноз, а я расстраиваюсь, что не смогу выгулять на горе новый горнолыжный комплект. Я человек-план, не допускающий никаких вариаций, и тут пыталась узнать, есть ли шансы этот план воплотить. Знала бы, что на ближайший год лечения единственным планом для меня будет полное отсутствие плана, и мне придется научиться как-то жить, что станет отдельным квестом для меня!

На каком-то интуитивном уровне тогда, в кабинете врача, выбрала горные лыжи мерилом того, что я в порядке. Этот энергичный и активный вид спорта стал показателем: раз катаюсь, значит, есть на это силы и здоровье. Для меня кататься принципиально важно, хоть тушкой, хоть чучелком, кататься осторожно, избегая падений, особенно со стороны опухоли, но кататься. Именно горные лыжи в периоды, когда единственным желанием было лежать и не отсвечивать, давали мне силы вставать и как-то двигаться. Я не допускала мысль, что путь к свободе, скорости, адреналину, радости и восторгу, который дарит спуск с горы, для меня закрыт навсегда.

И да, посмеявшись над моими вопросами, врач подошел к шкафу в своем сером казенном кабинете и вытащил оттуда… сноуборд! Он как никто понял всю важность моего вопроса.

Итак, что мы имеем.

Лера. Тридцать девять лет. Судебный юрист и генеральный директор небольшой юридической фирмы. Океан ответственности, в производстве десятки судебных дел, клиенты, хронический стресс, ненормированный график, постоянная усталость и нежелание ходить на работу. Частые побеги за границу в надежде на отдых, еще более вгоняющие в стресс, ведь там приходилось работать. Неумение расслабиться, ежеминутный контроль всего и вся, вечно недовольное лицо. Неужели все? Должно же быть что-то еще. Ах да, рак груди III стадии! Букет хорош, может что-то добавить?

Все остальное по остаточному принципу.

Да, в тридцать девять лет, сжимая в руках бумажку с тем самым диагнозом, я вдруг отчетливо осознала: в моей жизни больше ничего нет: ни хобби, ни увлечений, ни какой-то социальной активности. Как следствие, нет меня.

Гораздо позже поняла, что мое состояние, развившееся на фоне постоянного стресса, – коллеги не дадут соврать, у судебного юриста он есть всегда – привело к психическому и эмоциональному истощению, что в научной среде называется профессиональным и эмоциональным выгоранием.

Эмоциональное выгорание – данный термин впервые был введен в 1974 году американским психиатром Гербертом Фрейденбергером. По его данным, наиболее подвержены выгоранию представители помогающих профессий, таких как:

• юристы,

• врачи,

• менеджеры по продажам,

• психологи,

• работники социальной сферы,

• руководители компаний,

• преподаватели.

В 2016 году Американской ассоциацией юристов было проведено масштабное исследование, в котором приняло участие более двенадцати тысяч юристов. Данный опрос выявил, что юристы больше, чем представители других профессий, подвержены риску самоубийства, злоупотреблению алкоголем и наркотиками. Все это негативно влияет не только на карьеру, тут же следуют проблемы и во всех остальных сферах жизни – личной, семейной, социальной. Это связано со спецификой работы: для нас вовлеченность в нее требует максимальной концентрации усилий и внимания, при этом все сопровождается постоянными внутренними конфликтами, связанными с этическими противоречиями при защите ряда доверителей. Но они остаются за кадром, мы надеваем холодные маски профессионалов, не желая давать клиентам ни малейшего повода для беспокойства.