Сиам Майами
Шрифт:
— Правила не позволяют.
Они медленно брели в свете фар такси, тащившегося за ними. Звезд больше не было видно. Камешки постукивали по днищу машины.
— Ты не возражаешь, если я сделаю что-нибудь для тебя… для нас?
Она опустила голову и помотала ею.
— Не пытайся меня целовать. Дело не в фарах. Просто я пока для этого не гожусь. — Она отпила еще. — Это чтобы меня можно было целовать.
Она прополоскала рот и выплюнула воду.
— Я не об этом, — сказал он.
— Тогда прости. — Она улыбнулась, чтобы скрыть замешательство. — В таком случае, поступай как
— Даже самым отчаянным образом?
— Чем рискованнее, тем лучше. Мне все равно. — Она смотрела не на него, а на темные силуэты деревьев. — Тебе идет, когда ты так говоришь.
— Как сильно тебе хочется быть певицей?
Она спокойно улыбнулась. Улыбка не предназначалась ему. Сиам выглядела довольной собой. Он был готов к восторженным восклицаниям, но она удивила его своей откровенностью.
— Мне страшно не стать певицей, — неторопливо произнесла она. — Не могу даже подумать об этом. Ведь иначе я бы не знала, что делать с переполняющими меня чувствами. В жизни много мусора. Если бы я не пела, то оказалась бы среди этого мусора. Я не хочу стареть, не хочу терять что-то хорошее в себе. Жизнь, прожитая зря, — это страшно. Но люди по большей части малодушны, они предпочитают сытый желудок.
Она вытерла мокрую руку о его рукав.
— Когда я возвратилась домой после первого провала, когда от меня все отвернулись, я знала, что все равно выберусь. Я не могла сидеть дома и вспоминать прошлое, как будто лучшие годы жизни уже позади. Мне нужен не сам успех. Можно добиться успеха, оставаясь призраком, а не человеком. Я хочу заниматься делом, которое делает меня счастливой. Женщина вправе бороться за это. — Она крепко сжимала бутылку; в свете фонаря костяшки ее пальцев казались белыми. — Петь — это для меня не только успех. Это прежде всего быть самой собой. Естественно, я буду бороться, чтобы выжить. Таков основной закон жизни.
Дальше они брели в молчании. Он ослабил узел галстука, расстегнул воротник, снял пиджак и просто набросил его на плечи. Она расстегнула ремешок на платье. Она устала, на нее напала зевота, она опиралась на его плечо.
Дорога сделалась шире, домов стало меньше, потом они вообще остались позади. Машины, ехавшие им навстречу, притормаживали, люди за рулем смотрели на них с любопытством. Таксист дал сигнал и помигал лампочкой поворота. Дорога, ведущая в сторону, к реке, переходила в главное шоссе. Расстояние оказалось гораздо короче, чем предполагалось, не четыре-пять миль, здесь не было и трех, но им привиделось, что они преодолели все десять. Воздух стал свежее. Впереди громоздилось придорожное кабаре, мрачное, точно дом с привидениями. Вокруг этой деревянной постройки в готическом стиле завывал ветер. Под его напором лязгал уходящий во тьму флагшток. Через дорогу был натянут хлопающий белый плакат.
Когда ветер стих, плакат обвис, но при следующем порыве надулся, как парус. На нем проступили слова:
ТОЛЬКО СЕГОДНЯ!
ВСЕГО ОДИН СЕКСУАЛЬНЕЙШИЙ ВЕЧЕР!
СИАМ МАЙАМИ!
НЕПОДРАЖАЕМО!
Барни
За углом на них налетел ветер. Он нагнул голову и придержал рукой ее платье. Гравий под ногами сменился травой. Он поднял голову. Оказалось, что они стоят на утесе. Впереди расстилалась бескрайняя чернота — река Гудзон. Вдали горделиво светился, бросая вызов ночи, город Нью-Йорк. Это творение человеческих рук жило даже в темноте, тогда как речные берега были погружены в сон.
Он зашел под козырек, чтобы укрыться от ветра. За двойными стеклянными дверями горел зеленый ночник и клубился сигаретный дым. Барни постучал и осторожно поставил Сиам на ноги. Кафельный пол был холодным, и она открыла глаза.
— Как ты смеешь ставить меня на такой холодный пол?
— А ты посмотри на воду.
Она послушалась.
— Это только декорации. — Она помолчала. — Город у меня внутри. Когда мне делают рентген грудной клетки, то на снимке получается ночной Нью-Йорк.
Из-за стола поднялась мужская фигура. Человек мучительно пытался стряхнуть с себя сон, буквально пригвоздивший его к стулу, он прогонял дремоту с каждым шагом. Имел мешковатый вид и смотрел на гостей сурово. Как всё ночные сторожа, он походил на безработного. В руке был зажат револьвер.
— Кто вы такие? — пролаял он. Это был не человеческий, а именно собачий голос, даже с повизгиванием.
— Я привез вам певицу. Сиам Майами.
— Кого? — коротко пролаял сторож.
— Певицу. — Барни подышал на стекло и написал на нем имя Сиам. Имя исчезало на глазах.
Сторож, угрожая им револьвером, отпер внутреннюю дверь и прочел надпись. Потом он включил фонарь и посветил в лицо сначала Барни, затем Сиам.
— Что-то вы поздно, мистер.
— Простите, что разбудили.
Сторож принял извинение за сарказм.
— Я не спал, поэтому вы не могли меня разбудить.
— Мы поздно выехали, — объяснил Барни.
Сторож повел их по широкой лестнице, указывая путь лучом фонаря. На втором этаже, прямо над кабаре, располагался большой пустой холл с дверями по обеим сторонам. Сиам предназначалась громадная спальня в углу. В окно был виден Нью-Йорк, между рамами задувал ветер.
Сторож распахнул дверь в комнату Барни напротив. Тут окно комнаты выходило как раз на хлопающий плакат.
— Когда утром привезут наши вещи, оставьте их перед дверью, — сказал Барни и дал сторожу мятый доллар в знак дружеского расположения.
Сторож стал медленно спускаться вниз. Он едва касался подошвами ступенек, и это было подозрительно: казалось, что он подслушивает. Данное обстоятельство как бы рождало близость между Барни и Сиам, делало обстановку более романтичной. Пока сторож не убрался, оба помалкивали. Это их молчание только подчеркивало интимность ситуации.
Сиам направилась к себе в комнату, негромко бросив через плечо: