Сиамская овчарка
Шрифт:
Ехали быстро. Лошадь бежала скорой рысью. Иногда пускалась вскачь.
Симба пыталась поймать её хвост. А женщина-возчик, глядя на большую кошачью лапу, задумалась и сказала:
— Пёс-то твой с корову вымахает, глянь, лапы больше, чем копыта у коня.
И вдруг, не считаясь с преклонным возрастом Маруси, сказала:
— Не по себе мне что-то, девка, от твоего пёсика. Глянь, как он на лошадь-то глазами зеленит. Слезай-ка, а то лошадь хрипеть начала.
Уже отъезжая, еле сдерживая рвущуюся лошадь, крикнула:
— Темнишь ты, бабонька, темнишь, да не на
Осталась Маруся на лесной дороге с вещами и с львёнком. Взяла тяжёлую сетку с консервами и чемодан в руки, пошла вперёд к дому. Метров пятьдесят пройдёт, эту поклажу оставит, идёт за другими вещами. Так и переносит.
Симба то в траву носом зарывается, то за дерево забежит. Хвост кверху и кругами на одном месте носится, как тёлка весной на выпасе. На муравейник наскочила. Наверное, запах ей муравьиный по душе пришёлся. А может быть, куча показалась удобной для отдыха. Только Симба вокруг муравейника обежала и завалилась с разгону на осевший под её тяжестью купол. Лапы, голову и хвост в истоме вниз свесила, от удовольствия глаза закрыла. Маруся покричала, позвала львёнка, да куда там. Ошалела на свободе от воздуха и простора — не слышит. Раньше бы Маруся посмеялась, а теперь тянет тяжёлую поклажу, не то что за львом смотреть, на родные места взглянуть недосуг. Тут Симба как заревёт, в траву кинулась, через голову кувыркается, за живот себя кусает и рычит по-взрослому.
Маруся испугалась — озверела львица. Успокоится ли? Всё же зверь, не пёс какой-нибудь.
Вдали за лесом бык заревел. А над лесом вороньё поднялось, закричало, собралось в стаю. Кружат над львёнком. Скоро к ним примкнули галки, сороки, потом дрозды.
— Признали в ней льва, — решила Маруся. — Наверное, с зимы помнят, видно от львов там, в Африке, страху натерпелись, а может, у кого лев съел родственника.
Тут скворцы подлетели, и стая превратилась в тучу. Над Симбой снижаются, клюют, брызгают помётом.
Симба реветь перестала, к Марусиным ногам жмётся, мешает идти. Тихонькая, жалкая, белым птичьим помётом залита, как белилами.
Ночью Маруся постучалась к сестре Нюре.
— Открыто! — крикнула Нюра. — Ктой-то?
— Это я, Маня, сестра твоя из Ленинграда.
Сёстры столкнулись в дверях. Нюра бросилась навстречу, сморщила лицо, плача от радости, протянула руки…
— Что это? — спросила Нюра.
Обхваченный поперёк туловища готовыми вот-вот разжаться Маниными руками, спал большой грязный зверь.
Кот махнул на шкаф и заныл, как перед большим кошачьим боем.
— Подарки… — начала Маня, опустив Симбу на чистый половик, но, перехватив испуганный Нюрин взгляд на Симбу, успокоила, — нет, это щеночек сына. Они в отпуск с Клавой уехали, а заботы матери, — высказала Маруся давно заготовленные оправдания. — Подарки в конце деревни у поскотины. Как бы собаки не растащили. Сходим, Нюра, — еле выговорила Маруся.
— Да куда тебе! Сама схожу. Сейчас постелю
— Лечь бы, — согласилась отупевшая от усталости Маруся. Лежала не в силах оглядеть комнату, слушала завывания кота и звон посуды, дребезжавшей после Нюриных шагов.
Засыпая, Маруся вспомнила Риту, но злиться уже не было сил.
Проснулась Маруся от крика. Ярко краснела на солнце герань в кастрюле на подоконнике. Непривычно низкий потолок…
— Я тебе, окаянная, оставь Катьку. Пусти Катьку, о, окаянная. Пусти, уродина! Маня! Маня!
Только Маруся спустила ноги с кровати, а уж Нюра вбежала в грязных туфлях в комнату. «Должно быть, из хлева», — подумала Маруся.
— Беда, Маня! Твой щеночек…
Маня выскочила бы в ночной сорочке, да хорошо Нюра плащ старый на неё накинула.
Симба и стройная козочка лежали рядом. Лежали, крепко обнявшись и тяжело дыша, словно два друга после долгой шутливой борьбы.
Маруся потащила за кожаный ошейник Симбу, а Нюра за обрывок верёвки — козу.
Уставшая от непривычной работы Симба тут же заснула, а у козы просто с перепугу сил не было отойти в сторону.
Привязав козу на лужке за калиткой, Нюра вернулась к сестре. И как-то виновато, словно оправдываясь, сказала:
— Выхожу я, а твоя собачка, что б ей неладно было, Катьку к забору привалила и жмакает. Я и прутом стегала, и за хвост оттягивала. А собачка лапищами Катькину шейку обхватила и давит.
— Уеду я завтра, Нюра.
— Ты не расстраивайся, Маня, — поглядев на сестру, успокоила Нюра.
— Зачем тебе неудобства?
— И не думай, не пущу. Надумала! Из-за пса, — искренне и возмущённо сказала Нюра. — У меня цепь от коровы осталась. Сейчас мы его к сараю привяжем — спокойно будет.
— Непривычная она к цепи-то, — забеспокоилась Маруся.
А Нюра, не слушая, говорила:
— Сейчас завтрак сделаю. Часов семь поди. И пёсику каши с салом наварю.
Смолчала Маруся, не стала говорить: «Не станет Симба есть кашу. На мясо ей зоопарк деньги дал». Не понять деревенским этого — осудят. Собаку, мол, и мясом кормить. А сказать сестре правду не могла тоже. Мол, к родной сестре, да с диким зверем. Иль зверь дороже сестры. Смолчала. «Уеду завтра!» Ну, Рита… что я сделаю…
— Привет городским!
— Феня! — ахнула Маруся. — Подружка… Как ты изменилась.
— Да ты, вроде, тоже, Мань, чуток повзрослела.
Женщины и смеялись и плакали. После житейских расспросов Феня спросила:
— Ктой-то у тебя, Мань? Я из окна видала, как он козу тискал.
— Да щеночек сына, — краснея от вранья, пробормотала Маруся.
— У Дуськи Колька в прошлый год на пенсию вышел, — начала рассказывать Феня.
— Это которого мы водой окатили? — обрадовалась перемене разговора Маруся.
— Он, — подтвердила Нюра.
— Если бы мы тогда на конях не ускакали, — отлупил бы, — вспомнила Феня. — Так вышел на пенсию и говорит жене: «Давно меня, Дусь, охотницкая страсть душит». Так вот. Купил в городе собаку. Красивую, рябенькую, что берёзкин ствол — охотницкую.