Сибилла Мадруццо
Шрифт:
Раймонди сказал:
— Так, это надо было сделать в первую очередь. Теперь нужно высосать рану.
Сибилла тотчас кинулась к жениху, но Раймонди оторвал ее, посветил ей на лицо и решительно оттолкнул: у ней был маленький прыщик на губе, так что она сама еще может отравиться, сказал он. Потом он подозвал меня, велел открыть рот и осмотрел его под фонарем:
— Тебе можно, — сказал он.
Я держал руку Уффоло и сосал изо всех сил. Я сплевывал в сторону, и мне казалось, будто я пробую языком жгучий яд. Но это, конечно, было одно воображение. Я сосал, пока Раймонди не оторвал меня.
— Теперь ему надо выпить, — сказал он.— Чем больше, тем лучше. Все, что у нас есть. Тогда его сердце заработает живее.
Он полез в рюкзак и откупорил первую бутылку. Я услышал тихий вскрик
— О, Мадонна, Мадонна!
И я понял, что она молится Божьей Матери и просит ее сотворить чудо. Я и сам был так потрясен, что безмолвно молился с нею, и сейчас еще уверен, что в те минуты у меня действительно мелькала надежда, что вода вновь обратится в вино. Но, увы, сейчас уже не совершаются чудеса, как на свадьбе в Кане!
Уффоло прижал горлышко к губам и жадно глотнул — но тут же сплюнул:
— Вода! — простонал он.
Раймонди глотнул сам, мотнул головой и швырнул бутылку в ущелье. Он думал, это случайная ошибка, и открыл вторую бутылку. Сибилла тряслась и в смертельном страхе не смела открыть рот, да и меня так подавило мое соучастие, что не было сил издать хоть звук.
Так Уффоло снова глотал и сплевывал, Раймонди открывал — и бросал бутылки в пропасть. Наконец, я набрался духу и объяснил, что произошло. Но я сказал, что сам придумал эту скверную шутку, и ни слова — о Сибилле... и до сих пор рад, что сделал так... Раймонди крикнул — ты преступник; но Уффало слабо выговорил, что он уверен, я не замышлял ничего худого. Он протянул мне в знак прощения здоровую руку, и прибавил еще, что дело не так скверно, и он, наверное, скоро встанет. Я тоже заговорил и пытался его ободрить, но Раймонди перебил меня, крикнув, что болтать уже поздно. Он схватил свой нож, прогрел острое лезвие пламенем фонаря, а мне приказал сделать то же с моим ножом. Когда лезвие нагрелось докрасна, он разрезал им рану. Потом повторил разрез моим ножом. И снова я грел нож, а он резал и выжигал вокруг раны. Бедный Уффоло страдал ужасно, он силился побороть боль, как храбрый солдат; такая жалость — как мы его мучили — и все без толку. Сибилла на коленях припала к нему и держала его голову, а он стонал и скрипел зубами.
Наконец, фельдфебель кончил. Мы видели, что нам нельзя тащить парня дальше, лучше было — чтобы один из нас бежал в Чимего за помощью. Я не знал дороги, и пошел Раймонди: он надеялся найти у священника едкий кали, камфору и нашатырный спирт. Схватив свой фонарь, он быстро скрылся на спуске.
Место, где мы лежали, было довольно мрачное. Справа высилась отвесная стена — слева обрывалось ущелье, хоть и не отвесное, но очень неудобное в темноте. Тропа между ними была очень узкая. Я скатал одну шинель — под голову Уффоло, на другую мы его уложили. Сверху я накрыл его пледом и третьей шинелью. Несмотря на это, он все замерзал; приступы озноба сотрясали его один за другим. Через короткое время он начал задыхаться, он сопел, — казалось, его легким все труднее работать. Он ничего не говорил, только изредка тихо стонал. Сибилла стояла над ним на коленях; она молчала и, казалось, оцепенела. Только я болтал все время, говорил ему, что мучения уже кончились, что фельдфебель скоро придет с надежной помощью. Я не находил тогда ничего подходящего, а твердил это опять — думаю, сотню раз за эту ночь, покинутую Богом... Но все, что я говорил, не имело значения, он меня не слушал. Иногда удушье отступало, потом одолевало его снова; приступы дрожи тоже регулярно возвращались.
Так шли часы. Кончалась ночь, и с гор наползали туманы. Наступало утро, и холодный, сырой рассветный ветер несся по ущелью. Временами, когда Уффоло лежал тихо, нам казалось, что ему становится лучше, но вскоре возвращалась сильная дрожь; он снова и снова терял сознание. В плечевом суставе у него были сильнейшие колющие боли, вся рука страшно распухла, а вокруг раны стала сине-багровой. Около шести часов утра у него начались конвульсии, туловище высоко вскидывалось и тяжело падало. Мускулы дергались, пальцы здоровой руки судорожно сжимались, а ноги сводило вперед под острым углом. Мы с трудом удерживали его, и он вновь успокаивался; но вскоре возвращались удушье и озноб...
Было восемь
— Он живой? — спросил меня фельдфебель.
Я кивнул и повернул назад. Раймонди выглядел как безумный, его красивая униформа была снизу доверху в грязи; лицо и руки облиты кровью и потом. Он упал на тропе, разбил фонарь и сбился впотьмах с дороги; только с рассветом он заметил, что вышел не в ту долину. Ему пришлось лезть опять вверх по склону, и только с помощью встречного мальчишки-пастушка он вышел на дорогу в Чимего. Там он сразу вытащил священника — прямо от обедни — и вместе с людьми побежал обратно. Пока он еще досказывал мне об этом, мы вдруг услышали дикий устрашающий крик. Мы узнали голос Сибиллы и помчались бегом — Раймонди впереди всех, за ним прыгал священник из Чимего, подбирая обеими руками черную сутану. Он был отличный человек: уже не надеясь успеть со своими лекарствами, он не хотел опоздать как служитель Бога, чтобы дать последнее напутствие умирающему...
Но и для этого было уже поздно. Едва выбравшись из ущелья, мы увидели мертвеца. Его лицо было жутко искажено, глаза почти выкатились из орбит. Правая рука намертво вцепилась в шинель, ноги высоко поджаты к животу. Перед ним Сибилла — стоя в рост, но скрюченная в поясе, согнулась вперед — так, как она и теперь стоит и ходит... Мы сперва не обратили на нее внимания, так как занимались только Уффоло, растирали его, лили ему вино в раскрытые губы, держали вату с эфиром у носа. Но скоро до нас дошло, что все уже поздно, и с ним кончено... Мы накрыли его шинелью и обратились к невесте.
Мы спрашивали ее, как он умер, но она не отвечала. Мы тормошили ее, мы увидели, что она понимает наши слова, и губы ее шевелятся, но голоса не было; она лишилась речи. Глаза у ней оставались сухими, ни слезинки — никогда больше за все годы, даже на его могиле — она не могла плакать.
Священник взял ее за руку и попытался распрямить; это ему не удалось, он попросил меня помочь; помогали все — но она осталась закостеневшей, как была — туловище выше пояса осталось склоненным вперед. Пытались выправить силой: это оказалось невозможным.
Что творилось там в последние два часа жизни Уффоло — я и сейчас не знаю. Позднее я часто расспрашивал Сибиллу об этом, но она заслоняла лицо ладонями и мотала головой — так что я наконец оставил ее. Должно быть, нечто страшное — только это и читалось на ее лице. И это выражение ужаса никогда не стиралось; лишь с годами, когда кожа ее стала морщинистой и бурой, эта маска постепенно исчезла. Сегодня она уже мало заметна.
Страшная судорога, которая сломала ее тело, так и не прошла, но речь понемногу вернулась.
Мы сделали носилки и понесли их с Уффоло в Чимего — там бедняга и похоронен. Вот вам история о прекрасной Сибилле и ее злосчастном женихе.
Жандарм вздохнул и выпил подряд три больших стакана вина, чтобы унять волнение. Франк Браун спросил:
— И ее не пытались вылечить?
— Как не пытались! — Дренкер улыбнулся. — Мы все делали, что только могли, Раймонди и я! Когда мы привезли Сибиллу в родное селение, ее старик напился, как обычно. Он орал и бранился, и в слепой ярости хотел ее избить. Тогда ее приютила мать Уффоло. Позже мы отвезли ее в город; но врач сказал, что тут ничем не может помочь, и лучше отвезти ее в Инсбрук; там она лежала в госпитале год и один день. Ее мучили всевозможными средствами и экспериментировали на ней. Но ничто не помогло, и послали ее, наконец, домой — скрюченную и закостеневшую, как раньше. Тем временем умер ее отец — утонул в озере, напившись в очередной раз мертвецки; ее наследство состояло из долгов. Она опять стала жить с матерью Уффоло, и до сих пор ютится в ее обветшалой хижине, хотя старуха давно уже умерла. Ей немного надо, а пару крейцеров она себе набирает на проезжей улице в почтовые дни. Она стала скрюченной, старой, безобразной нищенкой, но, покуда жив Алоиз Дренкер, он никогда не забудет о ней!