Сибирь и каторга. Часть первая

Максимов Сергей Васильевич

Пособия, выдаваемые поселенцам и их женам (по 766 ст. уст. о ссыл.) для поощрения к семейной жизни и "для улучшения домообзаводства", не достигают своего назначения. Деньги иногда выдаются совершенно бездомным, живущим на золотых приисках или в чужих домах. Надзора за правильным употреблением денег никакого нет. Деньги выдают исправники, которым нет физической возможности наблюдать за тем, куда истрачены они, даже и волостные правления не поставлены ими в подобные обязательства надзора. Волостные правления знают от экспедиции о ссыльных, что деньги назначены к выдаче такому-то, а когда и сколько получит он их — правлениям неизвестно. Смотрители поселенцев не знали даже и того, кому, когда, сколько назначено пособия, и сами губернские правления, сообщая в казенные палаты о выдаче денег, не имели сведений ни о времени, ни о количестве выданного. Само собою разумеется, что и деньги эти, переходя из рук в руки, значительно сокращаются, мельчают и доходят по принадлежности в уменьшенном размере (волостные писаря в Сибири наживают большие капиталы). Мы знаем случай в Томской губ. (Каннского округа), где вместо 50 р. сер. получено тремя поселенцами только по 112 р. ассигнациями, т. е. всего 32 р. сер.; 54 р. завязли в карманах передатчиков. Вот какова процедура выдачи денежного пособия на вступление в брак: назначает деньги губернское правление и сообщает казенной палате; эта предписывает казначейству, казначейство выдает исправнику, исправник, если не может выдать поселенцу сам, отправляет деньги в волость. Не лучше ли было бы поступать так (во избежание бесполезной переписки и излишней проволочки времени): ассигновать на этот предмет ежегодно известную сумму, и тогда назначенные губернским правлением деньги из экспедиции отсылать прямо в волостное правление, возложив на обязанность последнего наблюдение, а на смотрителей поселенцев поверку на месте, что именно сделано на выданные деньги, и доносить о том экспедиции? К чему был припутан исправник, когда специально для ссыльных учреждены экспедиции, а смотрители поселенцев были не что иное, как писцы экспедиции?

Более действительными мерами по усилению женского населения в

Сибири оказались следующие: 1) жены крепостных людей, пересылаемых в Сибирь по воле помещиков, обязаны были следовать за мужьями, хотя бы, по рождению своему, они принадлежали к состоянию свободному с детьми (указ 22 марта 1832 г.); 2) воспрещено евреям следовать в Сибирь за женами их, ссылаемыми туда на поселение (указ 1 окт. 1827 г.); 3) дозволено еврейкам следовать за мужьями только с детьми женского пола (указ 1836 г.); 4) позволен брак поселянок с каторжанами.

Если, таким образом, уход поселенцев с мест водворения в русскую сторону вызывается, в одно время, и тоскою по родине, и негостеприимством нового места и новых соседей, то вообще тасканье по чужим людям и в соседстве вынуждаются другими причинами, в которых поселенцы также мало повинны и являются страдательными участниками. В число бродяг и в это звание, поставляемое в укор поселенцам, попадают в Сибири сплошь и рядом даже те из них, которых, собственно, этим именем и называть несправедливо. Так, например, губернские остроги и остроги тех городов, в которых бывают торговые и промышленные съезды (в виде ярмарок, базаров и съездов для найма на золотые промыслы), часто переполняются под видом бродяг теми из поселенцев, которые перешли за пределы района, дозволенного законом. Как известно, по распоряжению высшего начальства поселенцы по прибытии на место не имеют права отлучаться из своей волости в продолжение двух лет, полагаемых достаточными для обзаведения хозяйством. Мера эта, благодетельная по принципу, когда сопровождается правильным надзором, без материального пособия в неблагоприятном положении поселенцев, не приносит пользы даже и наполовину. Для хозяйства нужны деньги и упорный труд; у большей части поселенцев нет гроша медного, а новоприбылым и собственных денег их не выдают до окончательного их водворения; к тому же этапы и тюрьмы выучили враждебным труду началам. Ссыльный идет в другую волость, где сильнее требование на работника, идет в город, где всегда вернее заработок, — и попадает в тюрьму. В тюрьму попадает без разбора даже и такой, который шел по приглашению и с намерением непременно заработать деньги для платежа податей и собственной надобности. В томском остроге в конце июля 1858 г. сидело таких поселенцев 20 человек; и такие мнимые бродяги содержатся нередко от 6 месяцев до 1 года и более, все — из водворенных в ближайших к Томску волостях, все — приехавшие на базар и взятые "за бесписьменность". Эти люди, просидевшие в тюрьме летние месяцы, необходимые для крестьянина, нередко приходят в крайнее разорение, особенно если таковой поселенец одинокий человек. Пока он сидит в тюрьме, у него растащат и последнее достояние, и только лишь вышел из нее — он уже пролетарий насквозь и неплательщик никаких податей. В том же томском остроге пишущий эти строки в числе этого сорта бродяг видел и такого, который при нашем появлении вслед за другими сполз было с нар, хотел встать на ноги и тотчас же, против собственной воли, опрокинулся снова на нары. Этот несчастный был дряхлый старик, сугор-бый, с одышкою, весь искалеченный и до невозможности слабый, как может быть слаб сибирский поселенец в 76 лет и уже давно записанный в разряд неспособных. Сидел этот безногий старик, этот живой мертвец, также за бродяжничество и ответ его о причине ареста, сказанный громко и с кашлем, вызвал неудержимый хохот всей серьезной казармы. Несчастный вместо богадельни попал в тюрьму.

Из богаделен, назначенных для ссыльных поселенцев, нам известны две, обе в Томской губернии. Выстроенная в г. Мариинске (недавнем селе Кие — бойком и достославном некогда пункте найма рабочих на золотые промыслы) содержалась опрятно и даже щеголевато, но в ней помещалось только 20 чел. На 20 же человек устроена и другая нам известная богадельня в Боготоле (селении Мариинского округа). Про третью (и последнюю для всей Томской губернии) богадельню в селе Покровском (Каинского округа) мы знаем то, что она занимала два ветхих дома, наделенных огромным двором, который обнесен полуразвалившимся плетнем. Но в этой помещались избранные счастливцы, тогда как сотни других «неспособных» терпели холод и голод в полнейшем значении этих слов. В тех селениях, где находятся волостные правления, существуют так называемые частные богадельни или, вернее сказать, "полуразвалившиеся лачужки, где лежат на клочках соломы полунагие, в изорванных рубищах, дряхлые и совершенно бесприютные поселенцы без всякого призрения. Кто из них может передвигать ноги и бродить по миру, тот собирает малые куски для своих товарищей, лишенных сил просить даже милостыню. Здесь, таким образом, бедность и нищета являются в самом грозном и отвратительном виде". [71] Между тем обе губернии, Тобольская и Томская, по силе указа сената (15 июля 1853 г.), предписывающего отсылать всех поселенцев в Восточную Сибирь, оставались преимущественно при прежних поселенцах, дряхлых и слабых стариках, которые не только не могли обзавестись домами, но и прокормить себя трудом рук своих.

71

Сострадание и участие благородного человека, написавшего эти строки, вызвали до некоторой степени облегчение их участи: 18 поселенцев, проживавших в частных избушках, получили одежду, обувь, белье и дневное пропитание. Хлопотами того же лица составлены были проекты о постройке в волостях домов для призрения поселенцев. По данным главного тюремного управления, представленным международному тюремному конгрессу, видно, что в 1890 г. существовали: богадельня для ссыльнокаторжных при Александровском заводе; детский приют при Нижне-Карийском промысле; в 55 верстах от последнего промысла устроено, в виде опыта, в 1884 г. селение из ссыльнокаторжных, освобожденных на житье вне тюрьмы и имеющих семьи; в нем теперь 14 домохозяев, занятых преимущественно земледелием. В 1883 г. такое же поселение организовано в 7 верстах от Покровского рудника, где живет 10 домохозяев.

Разряд «неспособных», как известно, определяется тюменским приказом о ссыльных, который распределяет всех ссыльных поселенцев по четырем губерниям и по пяти категориям (во временные заводские рабочие, в ремесленники, в цех слуг, на поселение и на житье и в неспособные). При этом, судя по табели тобольского приказа за 29 лет (1823 по 1852 г.), замечательно то, что во временные заводские рабочие из всего числа поступило всего больше в бывшую Омскую область; ремесленниками обильнее заручилась Тобольская губерния, слугами она же (своя рука — владыка). На поселение и жить больше ушло в Енисейскую губернию, а на Томскую, в утешение, всего больше досталось неспособного люда. При этом особенно замечательно, что на Томскую губернию во все 29 лет попало только четыре ремесленника. Пределы статьи не позволяют нам уходить в дробные частности, представляемые табелями приказа (смысл которых мы разъясняем в отдельном трактате). Возвращаемся снова к поселенцам, которые уводят нас снова в сторону и опять на торную дорогу их бездомного скитания и бесконечного бродяжества. На этот раз вместе с самими поселенцами мы радуемся тому счастливому случаю, что некоторым удается сразиться со всеми трудностями и препятствиями первого обзаведения, и они заводятся хозяйством и попадают в число бродяг только по ошибке, вследствие недоразумений. Другие, достаточно пошатавшись, находят приют, но там, где их не ожидают, и так, что в Сибири их за то не одобряют. Но первым хуже, вторые счастливее; докончим о первых, нам остается сказать немногое.

Если благоразумному и предусмотрительному поселенцу удается каким-нибудь образом выстроить себе дом и обзавестись маленьким хозяйством, он и тогда не избегает разных притеснений. Между прочим, ему не дают в достаточном количестве ни земли, ни лугов. Поселенцы единогласно и повсюду жалуются, что лучшие земли и покосы остаются в пользовании старожилов, что старожилы постоянно их окашивают и опахивают. Во многих местах на притеснения, делаемые в земляных угодьях, жалуются не только поселенцы, но и бедные крестьяне-старожилы. На это зло в Сибири давно сложился крупный тип мироеда-богатея. Ерофей Хабаров, знаменитый герой Амура, был одним из первых, положивших начало и корень таким алчным приобретателям и обидчикам. Знаменитый богач Кандинский, ворочавший в недавние (уже в наши) времена всеми торговыми и промышленными делами целой половины Забайкалья, т. е. всего Нерчинского края, был не последним. Простодушие сибирского люда привыкло видеть в таких ловких капиталистах не только первых и коренных ценовщиков их труда, но и советников во всех житейских делах и политических вопросах. Если время и ослабило их деспотическую деятельность и грозный образ Хабарова — отнявшего у яоселенца жену и поколотившего и искалечившего якутских поселенцев, присланных в Киренск на его заимку для поселения, — значительно побледнел теперь, он измельчал, — но все-таки идея его живуча и способы эксплуатации чужого труда все те же. Не так крупны, грубы и жестоки сделались припадки, но болезнь все еще гнездится в организме. Больных таким числом стало еще больше, и нет в Сибири околотка, где бы какой-нибудь мироед не путал в своих крепких тенетах и простодушных старожилов, и беззащитных поселенцев. В России такие люди уже не так сильны, в Сибири они еще поражают силою своего влияния, прочностью положения, несмотря на то, что со стороны властей делались на них энергичные вылазки и наскакивала коса на камень, но не везде. Западной Сибири в этом отношении счастливилось меньше Восточной. Мироеды эти, известные каждый в своем околотке под шутливым прозвищем «губернаторов», во многих местах поражают до сих пор крупными дикими чертами, как почти все в этой сильной и дикой стране, называемой Сибирью. Обидчики, вроде купцов Л…, П… и других, и для Западной Сибири настолько сильны, что быт поселенцев, успевших водвориться, значительно утеснен и обездолен.

Присяжные защитники поселенцев, так называемые смотрители, настолько слабы значением своим перед богатыми тузами, умеющими хорошо кормить и угощать, и настолько ничтожны влиянием, парализованным вмешательством более крупных властей, что на них даже и крестьяне смотрят с пренебрежением, только за то, что они, хотя и чиновники, но все-таки предстатели посельщиков.

Общее, вкоренившееся недоброжелательство к поселенцам до того сильно в сибирских крестьянах, что они, всегда считая их чуждыми своего общества, в делах интереса смотрят на них, как на парий. Отсюда — перед крестьянином поселенец всегда виноват. Смотрители, вместо того чтобы быть адвокатами и посредниками в делах поселенцев, иметь строгое наблюдение за сбором у них податей, принимать должные меры к устройству их быта, — на самом деле остаются без прав (которых им не дано). В своих действиях они постоянно встречали оппозицию со стороны земского и волостного начальств. Оттого положение смотрителей было пассивным. Сибирский крестьянин, привыкший перед всяким новым человеком снимать шапку, перед поселенческими смотрителями этого не делал, смело оправдываясь тем, что он-де крестьянин, а не поселенец. Волостные правления не исполняли никаких смотрительских требований, как бы желая, чтобы права смотрителей были более укреплены, чтобы административные и хозяйственные дела поселенцев для пользы и блага последних исключительно были переданы в их ведение и проч. Сюда находили необходимым отнести следующие обязанности: увольнение поселенцев на работы и золотые промыслы, выдача билетов, сбор податей, всю отчетность в денежных суммах, заботы о бытовых нуждах в качестве депутата при исковых делах между поселенцем и крестьянами. И тогда на смотрителей возлагали обязанности, подобные заведению алфавитов, приведению в порядок всегда сильно запущенных дел по поселенческой части, но все это в форме временных правил и частных распоряжений. Права и обязанности смотрителей законом совершенно не были определены, а с 1841 года поселенцы и все дела о них переданы были земской полиции. Между тем уже в 1852 году замечено было, что незаконный побор за выдачу билетов на золотые промыслы начал в особенности возвышаться с тех пор, как выдача билетов перешла из ведения смотрителей в ведение волостных правлений. До 1841 года злоупотреблений было менее, сбор податей шел успешнее, и недоимка на поселенцах начала значительно накопляться с 1842 года.

Когда под ведение земской полиции поселенческие недоимки стали значительно возрастать и возбудили серьезную заботу и когда исследованы были ближайшие причины (не во многом от самих поселенцев зависевшие), то замечена была одна любопытная. Подати с поселенцев, как известно, собирают особые сборщики из крестьян, отличающиеся добросовестным исполнением обязанностей относительно земляков-односельцев. По отношению же к поселенческим деньгам, в силу общественного положения поселенцев и обыкновенного взгляда на них, сборщики податей нередко взысканные деньги совсем не представляли, или сдавали в уменьшенном количестве, или, наконец, делали таким образом, что взысканные с поселенцев подати вносили за крестьян — своих родственников или приятелей. Если крестьяне уплачивали, то сборщики вносили за поселенцев, в противном случае оставляли так, как было дело, и на плательщиках считалась недоимка увеличенною. К тому же волостное начальство по укоренившемуся с давних времен обычаю собирало подать с одних наличных поселенцев, нанимающихся на прииски, при выдаче им билетов, и то не всегда, за целый год, а только за половину следующего. Недоимка росла на бесчестье поселенцев и на валовое обвинение их, а между тем волостные правления сами не исключали из списков умерших, бежавших и выбывших разными случаями или оказавшихся, по медицинскому свидетельству, не способными к работам (причем крупнее цифра недоимки за умершими, потом за неспособными и, наконец, за бежавшими). Казначейства считали недоимки также неправильно, насчитывали большие цифры. Исправный платеж податей падал не на общество, а на личную ответственность каждого поселенца. Между тем поселенцы, уличенные в новых преступлениях, до решения дела сидели в тюрьмах иногда по несколько лет, податей в это время не платили, а недоимка росла. Между тем экономический капитал ссыльных, нарастающий от взносов поселенцев и не идущий на них, — значительный. Из этого капитала весьма малая часть тратилась на лечение ссыльных в больницах, а добрая доля его прилаживалась обыкновенно к какому-нибудь крупному предприятию, совершенно стороннему и ничего общего с делом ссыльных не имеющему (вроде, например, приобретения Амура, яму которого долгое время хорошенько завалить не могли). Каторжных уволят от обязанностей, причислят к какой-нибудь волости, на том все и заботы покончат, а там хоть трава не расти. Стяни что-нибудь, иди в кабак и опять ступай на прежнюю дорогу, в каторгу или на заводы, смотря по преступлению или проступку, обличившему тебя, горемыка!

Преступления, за которые судятся поселенцы в Сибири, группируются более крупною цифрою около так называемого преступления "побега из Сибири", затем следует воровство со взломом, — преступление, которое служит обыкновенно коренною причиною ссылки поселенца, а в Сибири является следствием безвыходности положения. Затем поселенцы делаются убийцами, дотом виновными в развратном поведении (в особенности поселянки), в побегах из-под стражи, во взломе тюрем и в деланье фальшивых билетов. [72] Число других поселенческих преступлений, по количеству и сравнительно с предыдущими, довольно незначительно, чтобы делать какие-либо серьезные выводы. Во всяком случае, они не так многочисленны, как можно бы было ожидать при условиях бродяжьей жизни, при сильно развитом в людях этих пьянстве и по тому поголовному обвинению, которое взводят на них люди, судящие не по цифре и скрытому в ней смыслу, а из своекорыстного расчета оправдать свою неправильную деятельность или совершенное бездействие. Искание одной дикой воли и совершенного бездействия, в которых эти люди находят оправдание себе и обвинение поселенцам, — аргументы крупные и сильные на бумаге, но на деле не выдерживают критики. Всякий человек ищет для себя лучшего — таково свойство людской природы. Вообще всеми давно признано, что человек остается охотно там, где ему хорошо, охотно работает и трудится, когда его положение кажется ему сносным и когда постоянные неудачи и препятствия не доводят его до утраты веры в себя и не уничтожают его бодрости. Не забудем, что поселенцы довольно часто приходят с семействами: в 29 лет двести тысяч сосланных на поселение лиц обоего пола увлекли за собою семнадцать тысяч пришедших по собственной воле жен, детей и родственников. В той же Сибири имеются доказательства противного, слишком определенные, но достаточно не исследованные. В Сибири нет того места, где бы не жили староверы или, по-тамошнему, кержаки и где бы не рассказывали за верное, что редкий из этих богачей не имеет собственной деревушки, куда он едет, как помещик, и встречается, как архиерей. Сюда, по завету отцов, богатые кержаки за удовольствие полагают для своей души принять всякого странника и тщательно уберечь его от грядущих напастей и зол. Говорят, что некоторым приходилось прятать и беглых каторжных, и шатающихся поселенцев. При обысках они умели откупаться по древнему способу, которого не чуждался и сам де-Геннинг — основатель города Екатеринбурга, умевший не брезговать беглым ссыльным и за крепкие подкупы приселявший к новому городу даже беглых с каторги. Около Екатеринбурга и около Тюмени испокон веку бывали притоны для бродяг из раскольников.

72

В течение 9 лет (с 1838 по 1847 год) всех поселенцев присуждено в Сибирь 6329 мужчин, 301 женщина, — цифра уступающая, однако, преступникам из бродяг, которых за те же годы присуждено 14 861 мужчин, 3785 женщин, и преступникам из каторжных: по числовому отношению общего количества тех и других, число каторжных в 6 раз меньше общего числа поселенцев, но всех каторжных за те же годы осуждено 2689 мужчин, 30 женщин.

В Сибири повсюду рассказывается недавний случай находки одним из земских чиновников целого селения, нигде в книгах не записанного, нигде на картах не нанесенного, о котором ближайший становой пристав (по-сибирски заседатель) ничего не знал и ни от кого не слыхал.

Для кого же теперь тайна организации свободных или, как привыкли выражаться, самовольных поселений, не говоря о ежемесячных приселениях каторжных к поселенцам и — наоборот? Кому не ясно, что более счастливые плодородием и более защищенные природою и безопасные места в Сибири охотнее избираются самовольными поселенцами для свободных поселений и что между ними Алтай по преимуществу облюбленное место? В том обширном клине благодатной земли, который врезался между реками Биею и Катунью, стремящимися слиться в Обь, давно уже велась эта опасная игра в ставки новых деревень по народным образцам допетровских времен, еще очень живучим и хорошо прилаживаемым в Сибири. Для Сибири вопрос о свободной народной колонизации не кончился, хотя, правда, и в России он совершенно убит только в середине нынешнего столетия. В Сибири мы сами видели, в 1861 году, десяток малороссов, пришедших из Киевской губернии в нахваленную им Сибирь поискать хороших земель, под Омском схваченных за бродяг и в Омской тюрьме откровенно и простосердечно высказавших нам то же самое показание, какое дали они и по начальству. А сколько сибирские экспедиции о ссыльных записали под именем поселенцев — также в недавние и наши времена — дворовых людей (преимущественно губерний Московской и Пензенской), бежавших от господ, и крепостных крестьян, пришедших из густонаселенных губерний на золотые прииски, полюбивших Сибирь больше родины и пожелавших в ней остаться. Схваченные за бродяг, посаженные в тюрьму и выученные там по дешевому способу показать себя не помнящими родства — они достигали цели: наказанные при полиции, они записывались в звание поселенцев. Некоторые, для вящего удостоверения в показаниях своих, делывали на лицах искусственные шрамы, чтобы походить на поселенца, освобожденного от каторжных работ. Таким же способом показания не помнящими родства остались в Сибири жены, приходившие повидаться с мужьями и также запертые в остроги. Званием непомнящих прикрываются бродяги и ссылаются без наказания; но только сделавших ложное показание секут при этом. Требовалось много искусства для того, чтобы звание это оставить за собою: надо хорошо знать увертки и крючки в уголовных законах и, сверх того, запастись духом упорства, упрямства, устойчивости и скрытности. Бродяги бывают одарены этими качествами в высокой степени совершенства: они легко и храбро отказываются на очных ставках (если таковые дают им) от родных, родителей, жены и детей. Неопытные приобретали эти способности в тюрьмах. Сделавшись арестантом, непомнящий бродяга стоит вне опасности в том смысле, что его уже никто ни наказать, ни допрашивать в тюрьме не имеет права, кроме его непосредственного начальства, каковы на этот раз судебные власти. Грубости и дерзости он, кроме этих лиц, может говорить всем: оттого-то многие из бродяг пользуются этим правом охотно и отводят на том свою греховную душу. Большое количество беглых дворовых людей в поселенцах служило также одною из причин, задерживавших в Сибири развитие земледелия и ремесел: бывшая дворня гнушалась сохи и согласна скорее идти в ямщики, ходить в лес на козуль и сохатых. Некоторым ямщикам счастливилось: за Байкалом были такие, у которых водилось троек до 15.