Сибирь
Шрифт:
— Денег много мне надо, Палагея, — чуть вздохнул Епифан и подергал себя за серьгу в ухе. Поля давно уже приметила, что если Епифан в затруднительном положении, он дергает за серьгу — то ли от досады, то ли от нетерпения.
— Займите вон у своих дружков. — Поля обернулась к стене, разделявшей дом, ткнула пальцем в косяк.
— Да что ты, Палагея! У них в крещенье ледяшки не выпросишь, не то что денег. — Епифан понизил голос, помолчал, сказал нетвердо: — У меня на тебя надёжа.
— На меня? С какой же стати?
— Хочу, чтоб поехала ты
Опостылела его пьяная морда, и после того, как случилась эта история с приездом Марфы, исчезли последние крупицы уважения к нему — отцу ее мужа. До сей поры свекор казался добрее, душевнее свекрови. Думалось, что он скорее поймет ее желание жить с Никишей отдельно, поможет в нужный час. После того, что она увидела и узнала здесь, на заимке, трудно было ждать от него сочувствия, а уж содействия и тем паче.
— Что ж, раз надо, то поеду. Бояться мне нечего.
За конем ухаживать я умею, а дорога хоть и незнакомая, да ведь язык до Киева доведет, — не выдавая своей радости, сдержанно сказала Поля.
— А вот когда обратно поскачешь, посматривай, Палагея. Суму для верности пришей к рубахе, к лифчику. Мало ли нонче по дорогам варначья шатается?
Раньше мы жили в Нарыме в спокойствии. Знать никто не знал, что такое воровство. Жили — душа нараспашку, — пустился в рассуждения Епифан, явно довольный тем, что сноха не стала упрямиться и согласилась одна отправиться в путь.
— А кто мне их даст, деньги-то? Разве Анфиса Трофимовна поверит мне на слово? Ни за что не поверит!
Как я ей докажу, что по вашей воле приехала?
— Правду говоришь, Палагея. Она у нас прижимистая, на руку твердая. А вот чго: отпишу-ка я ей. Читать по-письменному она, верно, не очень горазда, а всетаки бумага, доверенность.
— Так будет лучше. А то еще подумает, что я сбежала. — Поля не скрывала своего недружелюбия к свекрови.
Епифан поморщился, стараясь втолковать Поле какую-то свою мысль, довольно неопределенно сказал:
— То-то и оно. Такая она. Попридумает и что было и чего не было.
Поля поняла, куда метит Епифан: Марфа. Вроде она приезжала на заимку, но и вроде не было ее здесь.
"Побаивается меня, думает, кинусь шептать драгоценной супруге… А вот уж кому ничего не скажу, так именно ей… Сыну скажу, потому что муж он мне… Пусть-ка узнает, какой вертопрах и прохиндей его папаша.
— Поедешь на Игреньке, Палагея. Рысистей он, сильнее. А на обратный путь возьми Пегаря. В кошеве он куда с добром ходит. Ну ладно, пойду задам коням овсу и спать лягу. Завтра у меня такой день — ужасть: рубль, Палагея, на ребро ставлю. —
— Кто-то посторонний приходил на заимку, — обеспокоенно сказал скопец и уставился на Полю.
— Был кто-нибудь, Палагея? — спросил Епифан.
— Никого не видела. Весь день в доме была одна, — сказала Поля, помня уговор с Шустовым.
— Следов не видно, снегом уже замело, а вот кляп в воротах не на месте. Затыкал в одну дыру, а торчит в другой. — Бесовские глазки Агапа так и бегали тудасюда: то Полю ощупывают, то Епифана, то зыркают по моткам веревки. Все ли, дескать, на месте.
— Я из двора выходила. Не все же через заплот лазить, — сказала Поля.
Агап прищурился, настороженно вздрагивали ноздри его широкого носа, беззвучно шевелились губы.
— А ты, Агап, мастер примечать-то! Ишь ты, удумал как! Кляп в воротах, — развеселился Епифан и полуобнял скопца. — Пошли! Говорит же тебе Палагея, что никого не было, стало быть, не было…
— А все ж сумленье берет. Туземец — остяк или тунгус — ничего не возьмет, а вот заезжий за милую душу чужое приголубит.
"Сам ведь ворюга отменный, а других подозревает.."
И сколько хочешь щурь свои зенки, а правды ты не узнаешь. Правду снежком прикрыло", — с затаенной усмешкой думала Поля.
Рано утром она уехала в Парабель с запиской Епифана, в которой предписывалось Анфисе выгрести из шкатулки все деньги до последнего рубля и без задержки отправить с ними Палагею назад. Большой барыш ожидается. Эти слова Епифан написал печатными буквами и подчеркнул двумя жирными чертами.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Шустов в тот же день под большим секретом сказал двум рыбакам о "яме". Действовать приходилось осторожно. Влезать в общественные дела ему, как политическому ссыльному, решительно запрещалось. Могло закончиться высылкой в еще более отдаленную местность, куда-нибудь в верховье Кети или Парабели, где уж совсем жить было бы невмоготу. Опасность грозила и с другой стороны — от скопцов. Если они узнают, кто выдал "яму", несдобровать ни Поле, ни ему. О скопцах поговаривали, что они хитры, скрытны и в средствах своего возмездия безудержны.
Мужики, которых посвятил Шустов в тайну, встревожились. В самом деле, ударять в колокола преждевременно: такое начнется баламутство, что в случае ошибки люди расценят как обман и кости зачинщикам попереломают. Тянуть дальше тоже нельзя. Ведь если Епифан и скопцы завтра-послезавтра нагонят на "яму" рыбаков из остяцких стойбищ, может произойти смертоубийство. Увидев на "яме" чужих людей, рыбаки из села, владельцы "ямы" по праву, придут в негодование и ярость. Кто их сумеет сдержать?
Шустов предложил втянуть в дело старосту. Он всетаки власть, выбранный народом, и он в ответе перед обществом за многое, в том числе и за то, чтобы общее богатство села не захватывали по своему произволу хозяева-одиночки.