Сибирская любовь
Шрифт:
С печной лежанки донесся сдавленный хрип – лежавший там человек пытался удержать кашель. Да не сумел; Сохатый поморщился, слушая его сиплое грудное карканье. Обернулся, посмотрел. Мучнисто-белое лицо инженера (теперь уж, пожалуй что, бывшего!), заросшее редкой бороденкой, смутно виднелось в сумраке. Неживое лицо… совсем как тогда, на дороге. Уж помер бы, что ли, подумал с привычной досадой. И что до сих пор тянет?
– Никак вот, видите… не выходит, – пробормотал задушенный голос; лежащий словно подслушал его мысли, – я понимаю… и вам в тягость, и себе.
– Брось
– Спасибо, – лежащий осторожно приподнялся, принял обеими руками горячую кружку. Помедлив, решился спросить:
– Что… сам Воропаев пожалует?
Сохатый мог бы не отвечать – но таки ответил:
– Он, Климентий Тихоныч. Рандеву у него тут… деловое.
Инженер кивнул. Поставил на пол опустевшую кружку и начал натягивать на себя теплую одежду и валенки, кутаться в необъятную бабью шаль. Сохатый тем временем отгреб от стены лапник, поднял тяжелую крышку. Подпол, в отличие от всего прочего, был сработан в этой охотничьей избушке капитально, как в купеческом лабазе – должно быть, в предвкушении большой добычи. Сейчас там стояло лишь несколько бочонков с солониной, капустой, мочеными ягодами. Ну, и – пара двухведерных бутылей с самопальной водкой для таких вот, как намеченное сегодня, деловых рандеву.
Из подпольной дыры сразу понесло холодом, даже огонь в печи съежился. Сохатый скептически хмыкнул, поглядев на инженера, который все не мог прокашляться.
– Пошли-ка, пожалуй, на волю.
Крышка с тяжелым стуком вернулась на место, Сохатый, не сдержавшись, наподдал ее ногой. Он не мог понять, какого лешего возится с этим мальчишкой. Прячет его от Воропаева. Кто бы знал, чего это стоило! Рябой вон – брехлив и труслив, того гляди, проболтается. И что тогда?..
Мальчишка, видно, опять подслушал его мысли – потому что решил выяснить этот вопрос прямо сейчас:
– Все-таки скажи, Никанор… тебе от меня что нужно?
– Хрена собачьего, – буркнул Сохатый. – Собирайся, да пошли. Чугунок не забудь.
– Нет, погоди. Я долго ломал голову… Почему ты сразу не пошел к Гордееву? Он бы тебя простил, наградил даже. Ты ведь все обо мне знаешь. А теперь, оказывается, – там уже кто-то есть… на моем месте?
– Чего? – Сохатый обернулся. Инженер стоял, согнувшись, чтобы удобнее было опираться о лежанку, смотрел на него снизу вверх. Без злобы… Кажется, он и впрямь хотел всего лишь – понять.
– Отколь знаешь? Рябой вякнул? А что еще?
– Зачем еще? Я и так догадываюсь, кто это. И что вы с ним… Но почему тогда ты меня просто не убил?
Сохатый хотел ответить, да, передумав, молча махнул рукой. Что тут скажешь? «Просто не убил»! Знал бы он, сопляк, насколько это и впрямь – просто.
Так просто, что и самому-то жить не хочется.
Он подошел к столу, аккуратно завернул в овчину горячий чугунок. Снял со стены штуцер. Ружьишко считалось неисправным,
– Бумаги надо добыть, понял? И – в Россию… Живи как знаешь, только сюда не суйся.
Климентий Воропаев появился на заимке через час. Пришел пешком – довольный, разомлевший от первого снега, ласково улыбающийся всему, на что падал взор. Рядом – два громилы, рабы верные и бессловесные, Фока и Кныш. С ними Климентий бесстрашно гулял и по тайге, и по деревням, и сам черт ему был не брат. В избе к его приходу была еще жарче натоплена печь, накрыт стол. Инженер, а с ним и Рябой, исчезли бесследно.
– Спасибо, милый друг, расстарался, уважил, – Воропаев качал головой, глядел на Сохатого, растроганно моргая, как на родного, – давай уж сядем, примем по маленькой. А там и за дела.
Сели, приняли. Воропаев наколол на вилку крошечный, как копейка, соленый рыжик. Поморщился:
– Экая вонючая бражка. Вот, погоди, привезут мне апельсинчиков, ты корочки-то в нее брось. Очень получшеет… В Петербурге, небось, цитрусами все лавки завалены? Ох, друг ты мой Сохатый… – рыжик был проглочен, за ним – и второй, и третий. Климентий вздохнул длинно, со слезой, – и что тебя в Сибирь понесло? Ты ж не мы, судьба тебя хранила. Дурак, дурак… Прости, не обижайся: это я любя.
Перегнувшись через стол, он похлопал Сохатого по плечу, и тот стерпел, даже обошелся без брезгливой гримасы. Еще было не время.
– Сам себе все отрезал, – сочувственно протянул Воропаев, – что, так уж тебе этот твой барин насолил? Или просто – от кровожадности? – не дожидаясь ответа, он засмеялся так, будто прекрасно знал и о том, как было на самом деле, и обо всех коварных планах бывшего камердинера. Может, и впрямь знал. Сохатый подумал: какая разница.
В дверь заглянул Фока, оставленный на часах:
– Климентий Тихоныч, слышь – идут!
– Идут? Их, что – много? Что – с казаками? Ох, други милые, боюсь! – Воропаев опять засмеялся, очень довольный собственным остроумием. – Ладно, ладно. Ты, – это Сохатому, – ступай, поброди. Вернешься, как Фока знак подаст. Еще поговорим.
Фока – охранник хороший, и новому сотоварищу не доверял ни на грош (как, впрочем, и всем на свете, кроме самого себя и Климентия Тихоновича). Однако ж он никак не думал, что тот, уйдя по тропе в сторону Выселок, спустя недолгое время вернется. Подобраться к избе незаметно не было, казалось, никакой возможности: со стороны крыльца – открытое место, позади – сухой малинник, бурая трава, присыпанная снегом, шуршащая не от шага даже – от взгляда… Сохатый прошел по ней, примеряясь к чалому жеребцу у коновязи, который неторопливо переступал копытами, вздыхал, наклонял морду к мешку с соломой, – короче, издавал шум. Из избы тоже доносились кое-какие звуки; вплотную подойдя к низкому окошку, их даже можно было расслышать.