Сибирская любовь
Шрифт:
Прочие танцы ничем характерным не отличаются, те же кадрили, вальсы, польки. На первый взгляд кажется, что кавалеры одеты пышнее дам. Но у дам простота обманчивая, та самая, которая стоит бешеных денег. Что проще белого платья из тафты, тюля или муара с несколькими жемчужными гроздьями и прически к нему: сетка из жемчуга или две-три нитки, вплетенные в волосы… (А-ах! – тройной вздох с дивана.) Но жемчуг стоит сто тысяч рублей… Вихри вальсов раздувают платья, и в быстроте движений бриллианты, серебряное и золотое оружие у мужчин, словно молнии, сияют зигзагообразными линиями…
Под арками другого зала, в таинственной полутьме
– Еще! Еще, пожалуйста, вы так великолепно рассказываете! Голубчик Дмитрий Михайлович! Прямо все посмотреть можно, как в хорошем романе!
– Милая Аглая Левонтьевна!..
– Да зовите просто по имени, Аглаей. Этот обычай, это так глупо-напыщенно, по-мещански… И вас позволите Дмитрием называть?
– А Митей нельзя? Это по-домашнему. Вы уж у нас совсем своим человеком стали…
– Да хоть Сережей зовите, – смеется Серж. – От вас я на все согласный.
Уязвленный Левонтий Макарович, кряхтя, поднялся с кресла, прошел к столу, наклонился над ухом жены.
– Ты знаешь, Каденька, он ведь врет все. Не мог он на императорском балу… И кажется, по-писанному рассказывает, я читал, помню… Да подробности некоторые, детали… Это, вроде, к прошлому царствию относится… А наши дуры уши развесили [4] …
– Врет, конечно, – сквозь зубы откликнулась Леокардия. – Да и пускай его. У девочек развлечений мало, а тут человек из самой столицы…
– Но, Каденька… Как бы он им головы не вскружил…
– Да пускай, я ж и говорю, – Леокардия Власьевна подняла голову, с едва скрываемым раздражением взглянула на супруга. – Им сколько лет? На что им голова? Латынь учить? Я тебе говорю: на то у них голова, чтоб кружиться! На кого им здесь глядеть? Пусть радуются, раз случай подвернулся.
4
Господин Златовратский совершенно прав. Серж близко к тексту цитирует описание императорского бала, сделанное французским путешественником Готье.
– Каденька, но ты подумала… Он же дон Жуан, фанфарон, никакой серьезности, обязательств, это видно, могут же быть… последствия…
– Какие последствия? Яснее выражайся! Римляне умели. Что ж тебе впрок не идет?
– Девочки еще так наивны. Он может наговорить в три короба, обольстить, наобещать и… в общем… случится…особый конфуз… Ведь физическая зрелость наступает раньше…
– Обрюхатит какую-нибудь, что ли? А жениться не станет? Это?
– Каденька! Ну как ты выражаешься?!
– Как есть, так и выражаюсь. А как надо? Куикве суум? Ты, значит, меня четыре раза почти подряд брюхатил, и ничего, все своим именем называлось. А коли до девочек коснись, так… легкое эфирное дуновение? Брось! Не так уж они и наивны, как ты думаешь. Я об этом
– Ка-аденька! – водянистые глаза Левонтия Макаровича буквально полезли из орбит. – Что ты говоришь?!
– А что ж еще? – Леокардия пожала плечами. – Кем им здесь увлечься? Остолоп Николка? Жидовин толстогубый? Инородцы? Я бы и не прочь, среди инородцев очень приличные люди есть, но ведь смеси-то что дают? Вон Печинога, сам – золотая голова, но погляди только, как весь род-то исковеркало. А этот, глянь, какой красавец, говорун, кровь с молоком, и дети от него красивые получатся…Если вот хоть Аглаю представить…Порода…
– Каденька! Я… Я не нахожу слов…Твой образ мысли…Наши дочери – не племенная скотина!
– Да-а?! – бешеным шепотом отвечала супруга. – А как ты мыслишь их замуж отдавать, а? Из здешних резервов? Уже обсудили. Приезжий фанфарон – самый приличный. Везти в Тобольск? Ишим? А чем это, позволь узнать, отличается от той же ярмарки, на которой племенных коров на торг выставляют? А?! Молчишь? Противно, противно!
Серж меж тем покончил с балом и по просьбе Любочки рассказывал об экипаже, который был у него в Петербурге.
– А что в петербургском обществе думают об переселенческом вопросе? – прервал рассказчика высунувшийся из угла Петропавловский-Коронин.
– Да как-то ничего особенного, – отмахнулся Серж, ощутил себя в перекрестье удивленных взглядов, поправился. – То есть, что-то думают, конечно, но я этим, признаться, не очень интересовался.
– Поняа-атно, – саркастически протянул учитель, бросил на Надю выразительный взгляд и снова, как произнесшая реплику маска, убрался в свой угол.
– В дрожках-«эгоистах» сиденье вовсе нешироко, но это удобно, когда едешь вдвоем с дамой. Поневоле приходится обнимать ее за плечи. С обеих сторон два обтянутых кожей, лакированных крыла защищают от грязи, переходят в низкие подножки, ведь дверей у дрожек нет. Выкрашены в мой любимый цвет – цвет вороньего глаза, а по основному тону идет сетка из голубых и зеленых нитей. Сиденье обито сафьяном темных тонов. Под ногами – непременно мокет (некоторые стелят персидский ковер, но мне это всегда казалось слегка моветонным)…
– А-ах! – Аглая нервно поднялась с дивана и, ломая пальцы, принялась ходить вдоль отмерзших от жара и дыхания многих людей окон. Серж с удовольствием наблюдал за ее царственной походкой.
– А хомуты как устроены? – деловито спросила Надя. – По-французски или уж по-английски?
Любочка ожгла сестру неприязненным взглядом.
– Переселенческий вопрос занимает нынче все образованное сословие, – послышалось из угла.
– В какой глуши… Боже, в какой мы глуши! – Аглая коротко простонала сквозь стиснутые зубы.
Стоя внизу на улице, глядят на освещенные окна трое парней. Старший, слегка полноватый, с живыми черными глазами, не отрываясь, смотрит, как плывет мимо окон фигура Аглаи. Маленькая голова на длинной изогнутой шее, высокая прическа. Должно быть, именно так, гордо и неколебимо, ходят в далеких, раскаленных от солнца песках арабы-бедуины. И здесь, в Сибири, на другом конце света… Неожиданно даже для себя, парень начинает что-то напевно говорить на незнакомом приятелям языке. Дружки отшатываются, смотрят настороженно, прислушиваются. Потом один из них пинает сказителя в бок: