Сибиряки
Шрифт:
— Имеет она право или не имеет, а девку ты не трожь! — И отвел руку дежурного от Нюськи. — А пригрозишь ей еще — сами дотемна плясать будем? Верно, братцы?
— Верно! Чего мы такого сделали, чтобы кричать?
— Сами ее книжки читать посылаете! А кто она? Санитарка! Обязана она нам книжки читать? Не обязана!
— Сами ее на то упросили!..
— Это что, бунт? Кто вам позволил нарушать воинскую дисциплину?!
— Тихо!!
Только сейчас заметили появившегося в двери начальника госпиталя. В наступившей тишине подполковник прошелся по палате, поднял на стул
— Иди, Аннушка… Да подожди там, у меня к тебе кое-что есть…
Один раненый схватил книгу, подал Нюське, второй поймал ее за халат уже на пороге, сунул конверт. Подполковник бросил на ходу дежурному офицеру: «Не шуми, служба!», — ушел следом за Нюськой.
— Вот так-то, мил человек, лучше, — с сердцем сказал раненый дежурному офицеру.
— Что ж ты, Аннушка, голову кавалеру морочишь? — начал миролюбиво начальник госпиталя, когда Нюська окончательно успокоилась и села против него на стуле.
— Какому?..
— А сколько у тебя их? Ну не красней, твое дело. Только этот-то совсем голову потерял. Пожалей уж, — и, нашарив в столе распечатанное письмо, отдал Нюське.
— Спасибо, — невольно вскочила Нюська. И спохватилась. — Разрешите идти?
— Иди, Аннушка. Да ответь, ответь парню…
Нюська убежала в палатку, села читать.
— Что, подруженька, опять письма?
А Нюська даже не заметила Фени.
— Опять. Иди, слушай.
Но первые же строчки распечатанного письма заставили побелеть Нюську.
«Уважаемые товарищи военные врачи госпиталя!
Обращается к вам старшина второй статьи…»
— Он, Нюська! Моряк этот!..
Нюська поднялась, скомкала письмо, швырнула в железную печку. Но в тот же миг Феня кошкой сорвалась с койки, выхватила занявшийся комок, загасила.
— Ох и дурочка ты, подружка! Да разве за прочитку деньги берут? Зато интересно как… — И сама прочла дальше:
«…Очень прошу сообщить, есть в вашем подразделении Анна Рублева или отправлена куда в другой госпиталь? Прошу извинения, но этот человек для меня цель всей моей жизни и все прочее…»
— Ой, здорово как пишет, Нюсенька!..
«…Моя большая любовь к ней зажглась еще в Москве…»
— Вот гад! Вот гад что пишет! — вскричала Нюська. — Какая еще любовь?! На весь госпиталь опозорил…
— Да постой ты, подруженька. Дальше вот слушай:
«…А пишу я к вам, товарищи военные врачи, а не к ней прямо, потому как сам нахожусь сейчас на сложном ремонте и не знаю, на чем еще буду ходить. А потому прошу Ане об этом не сообщать…»
Два дня думала Нюська, как лучше отшить осрамившего ее перед самим начальником госпиталя матроса. И надумала, написала письмо на его госпиталь. Все расписала про него: и как в Москве при людях приставал к ней, и что вовсе она ему никто, а он все выдумал и позорит…
Написала, вложила в конверт, заторопилась: успеть добежать, пока не ушла почтовая машина.
Земля после вчерашнего холодного дождя еще не просохла. Бронзовые,
Нюськины кирзухи хлюпают в коричневой жиже, разметывая во все стороны липкие глиняные ошметки. Серая, уже латанная шинель быстро мелькает в пестрой колоннаде стволов, в облепившей их густой поросли. Только бы успеть, думает Нюська. Хоть на день да раньше дойдет ее отповедь приставале. Пускай покрутится, когда все узнают про его штучки! Еще и от командования влетит…
Вон и старый домишко штаба виден уже. И полуторка возле него, с белой наискось полоской на кузове. Не ушла еще почта…
А Фенька хороша тоже! Заступается за нахала: любит! Перископом ласково, звездочкой называет… Ну и писала бы ему… А она, Нюська, не позволит над собой изгаляться! Моряк ли, кто — мало ли кому что вздумается… Пускай обсудят его поступок, а то и накажут: лычку снимут или выговор в приказе объявят… Жалко, конечно, что раненый только…
Тяжелые Нюськины кирзухи зашлепали размеренней, тише, минуя лужицы.
— А что, если в самом деле разжалуют? Ведь раненый он, сам же пишет: не знает, на чем ходить будет… Да и говорят же, что иная любовь людей с ума сводит. А может, и у него такая вот… Эх, не напишет же вот ей Ромка! Где он, жив ли он? А то, может быть, тоже, как этот матросик, в госпитале лежит безногий и ей, Нюське, боится написать, глупый…
Кирзухи свернули с тропы, вяло, нехотя прохлюпали травой до комля старого дуба и застучали по нему подкованными носками, сбивая с подошв желтую тяжелую глину.
Нюська видела, как сбросили в машину мешки, бумажные рулоны, ящики, как вскочили в кузов три автоматчика — и полуторка, затарахтев, покатилась по рытвинам, лужам, разбрызгивая в обе стороны жижу.
Госпиталь кишел, как муравейник. То и дело подвозили раненых с передовой, отправляли «обработанных» тяжелораненных в глубокий тыл. Маскировали домики, копали в лесу землянки и щели, а после бомбовых и штурмовых налетов латали брезенты, ремонтировали, чинили, чистили полевые палатки. День и ночь стучали движки, горели огни в операционных.
Серым холодным утром в госпиталь привезли раненного в грудь старшего лейтенанта. Искаженными от боли черными глазами офицер уставился на склонившуюся над ним Червинскую, с усилием улыбнулся:
— А, доктор!.. Вот теперь-то ты, милая, доктор… А Топтыгин-то того, кроликом оказался…
Ольга похолодела. Только сейчас она узнала в раненом своего бывшего преследователя.
— Вам лучше помолчать. Сестра, что же вы стоите? Откройте рану!..
Червинская, избегая неотступно следовавших за ней выпуклых нагловатых и теперь глаз офицера, умышленно торопила сестру.