Сибиряки
Шрифт:
— Ну вот и договорились! — рассмеялась Червинская. — То тот лучше, то этот.
Романовна покачала головой, нахмурилась.
— А ты, Оленька, не смейся надо мной. Мало ли что я скажу по глупости. Оба они лучше, оба хороши, да только у Алеши теперь, поди, своя семья, свои думы, и надо тебе о нем забыть. И думать о нем нечего. Будьте с ним товарищи, чего тут плохого, а о себе тоже надобно думать. Вот помру я, и останешься ты совсем сиротинушка…
— Няня!
— Чего — няня? Долго ли мне еще по белу свету ходить. Семь десятков
Ольга снова весело рассмеялась:
— Милая моя няня, кажется, и на том свете ты не хочешь расстаться со своими заботами и страхами за меня.
— А ты как думаешь? И на том свете о тебе молиться буду, голубка, да это другая статья. Как я тебя непристроенную-то брошу? Совесть ведь меня поедом съест, вот я о чем. Вышла бы за Яков Петровича, зажили бы голубками — и все тут. А ты все думаешь, думаешь…
— Думаю, няня.
Профессор, сидя лицом к окну за письменным столом, медленно повернулся и, сдвинув на лоб очки, внимательно посмотрел на Червинскую.
— Ольга Владимировна, что с вами? Уж не больны ли вы?
— Я к вашим услугам, Сергей Борисович.
— Но на вас лица нет!
— Пустяки. Просто меня вчера укачало в самолете.
— Да, конечно. Вполне может быть. — Профессор еще несколько секунд задержал пристальный взгляд на Ольге Владимировне и снова, поворотясь к столу, широко улыбнулся. — Ну вот, даже историю болезни измазал. Вот ведь как меня напугали.
Червинская нетерпеливо сжимала-разжимала пальцы: вызвал — и молчит, тянет.
— Я вас слушаю, Сергей Борисович.
— Спешите?
— Нет, зачем же.
— Ну-ну.
Профессор взял пресс-папье и нарочито медленно промакнул кляксу.
— Самолет — это верно, укачивает ужасно. Помню, и я первый раз летел на такой птахе…
Стоя перед столом и спрятав руки в карманы халата, Червинская ждала, когда наконец профессор снова повернет к ней свое лицо и скажет, для чего он ее вызвал с обхода.
— Так я, собственно, вот зачем вас пригласил, Ольга Владимировна. — Он снял очки, положил их перед собой и снова повернулся к Червинской. — Нужно сделать операцию одному шоферу. Вчера еще привезли с тракта… Да вы не больны ли? Что-то уж бледность ваша странная очень…
— Да что вы, право, Сергей Борисович!..
— Ну-ну, верю. Так вот. Больного привезли. Пролом правой височной кости… Говорят, машину заводил, так его каким-то там обратным ударом и угораздило. Хотел сам, да коли уж вы пришли… У вас это лучше получается…
— Больной в сознании?
— Да. А вот и рентгенограмма в двух проекциях, полюбуйтесь.
Профессор извлек из ящика темный лист рентгеновской пленки и, передав Червинской, принялся объяснять детали предстоящей операции. Затем они оба прошли в палату. Больной недвижно лежал на койке, до подбородка
— Голову больно, доктор. Мозги болят.
— Придется потерпеть. Сделаем небольшую операцию — и все будет хорошо. Сергей Борисович, я думаю, медлить не будем. — И, получив утвердительный кивок, распорядилась готовить больного к операции.
Ординатор подал историю болезни, хотя ей и без того было уже все ясно. Червинская пробежала глазами первые строчки и вдруг одно, всего-навсего одно короткое, четко выведенное слово «Северотранс» заставило ее внутренне содрогнуться. Ведь именно с этим словом связаны все ее волнения и тревоги…
Ольга вернула ординатору историю болезни и, не взглянув на профессора, вышла из палаты.
Приняв холодный душ, Ольга, как обреченная, вошла в операционную. У стола уже толпились ассистенты и сестры. Лунев готовил операционное поле. Молоденькая сестра, то и дело поглядывая на Червинскую, помогала ей натянуть тонкие перчатки и теперь подвязывала рукава халата.
— Что вы так смотрите на меня, Маша?
— Я? Нет, Ольга Владимировна, я не смотрю, — смутилась молодая женщина. — Просто мне показалось…
— Что показалось?
— Какие-то вы не такие сегодня, Ольга Владимировна… а другие какие-то…
Подошел Лунев. И так же, как сестра, обеспокоенно заглянул в глаза Червинской.
— Как вы себя чувствуете, Ольга Владимировна?
Червинскую взорвало:
— Мне кажется, вам следует больше заботиться о том, как себя чувствует больной, Яков Петрович!
Лунев виновато опустил глаза и вернулся к столу. Ольга, высоко держа перед сестрой затянутые в перчатки руки, распоряжалась:
— Сообщайте давление каждые пять минут!.. Следите за пульсом!.. — А в голове стучало одно и то же: «Спокойствие! Спокойствие! Главное — не волноваться!»… Ольга шагнула к столу… и вдруг почувствовала, как предательски дрожат пальцы…
— Маша, позовите профессора!
— Ольга Владимировна… но как же?..
— Позовите профессора! Скорее!..
Сквозь набежавший туман Червинская видела, как люди в масках, стоявшие у стола, повернулись, готовые кинуться к ней, но она уже сдергивала перчатки…
День был не пасмурный, но и не ясный: в медленно и высоко плывущих над городом перистых облаках лишь изредка пробивались лучи зимнего солнца, а внизу воздух был так чист и спокоен, что легкий двадцатиградусный мороз только освежал щеки. Еще не подернутая шугой, но уже пополневшая Ангара все так же беспечно несла свои резвые, вечно холодные воды: то светлые и прозрачные, то вдруг потемневшие и непроницаемые, подобно ртути, то вновь посветлевшие, но уже иных — зеленоватых, матово-сизых или стальных расцветок.