Сидр и Рози
Шрифт:
Может показаться странным, но не болезнь, а несчастный случай наиболее глубоко повлиял на меня, как мне кажется. То дуновение в ночи, которое вывело меня из бессознательного состояния, оставило, кажется, навсегда свою отметину, накинув тень мрачности на мое чело и открыв зловещую дверцу у меня в мозгу. Дверцу, через которую меня регулярно стали посещать некие посланцы, чьи слова спасают. Но всю красоту слов я никогда не могу ухватить, это оставляет во мне печаль, экзальтацию и панику…
Дяди
Наша семья считалась огромной даже по стандартам тех дней, и особенно богато мы были одарены дядями. Но не так сильно поражало
Дедушка Лайт, который имел самые красивые ноги среди всех кучеров Глочестера, растил пятерых своих сыновей в окружении лошадей; и они во многом унаследовали его талант. Двое сражались против буров; и все пятеро служили в кавалерии во время Первой мировой войны, где они умудрились выжить в бойнях при Монсе и на Ипре, удачно нашли свою дорогу через несколько других сражений и вернулись, наконец, к мирной жизни, хотя тела их и были нашпигованы шрапнелью. Мои первые воспоминания о них — это привидения в хаки, приезжающие домой на побывку с войны — квадратные, огромные, в обмотках, сладко пахнущие кожей и овсом. Они появлялись, как герои, в ореоле войны; они спали, как мертвые, целый день; затем чистили сапоги, драили пуговицы и снова возвращались на войну. Это были мужчины большой силы и кровавых подвигов, кулак их целился во врага. Они являлись всадниками ада и апокалипсиса, каждый казался нам получеловеком, полуконем.
Не раньше конца войны это братство мстителей разделилось в моей голове, так что я смог воспринимать каждого отдельным человеком и узнать, наконец, кто есть кто. Сыновья Джона Лайта, пять братьев Лайт, во многом создали местный колорит, будучи почитаемы за свою необузданность, силу рук, за неторопливый, склонный к хвастовству, ум. «Мы вышли из старинного рода. Мы занесены в книгу Гиннеса. Ведь сказал Всемогущий: "Да будет свет", [2] и было это задолго до Адама…»
2
Свет — по-английски Light.
Все как один, братья были взращены, чтобы стать кучерами, чтобы продолжать дело своего отца; но Армия вывела их в другой мир, и к тому времени, когда я стал достаточно взрослым, чтобы понимать, что они собою представляют, с лошадьми работал только один, остальные пошли по другим дорогам; один работал с лесом, другой — с моторами, третий вошел в корабельное дело и последний строил канадскую железную дорогу.
Дядя Чарльз, самый старший, больше всех был похож на деда. Он имел такое же длинное лицо и прекрасные ноги в гамашах, такой же медленный, тяжелый голос с глочестерскими басовыми нотками, такой же запах табака вился вокруг него. Он рассказывал нам длинные истории о войне и терпении, о работе с лошадьми в топях Фландрии, о чуде умудриться выжить на поле боя, которое презирает показной героизм. Он излагал свои рассказы с юмором, хотя сохранял при этом каменное лицо холодной самоуверенности знания, поэтому преодоление трудностей в каждой из его историй о дилемме жизнь-смерть представлялось не более, чем ловкой победой в картах.
Теперь, когда он вернулся наконец
Молодые годы дяди Чарли скрывали несколько любопытных загадок, объяснить которые не могла даже наша Мать. Когда окончилась бурская война, он некоторое время работал барменом в городе бриллиантов Ранд. В те дни двери не закрывались никогда, а в обязанности бармена кроме всего прочего входило также умение сбивать холодные коктейли. Дядя Чарли абсолютно подходил для такой работы, потому что в молодости он был настоящим львом. После адски тяжелого дня шахтеры спускались из своих лагерей с оттянутыми алмазной крошкой карманами, покупали виски баррелями, упивались до умопомешательства, затем начинали громить салуны… Вот куда попал дядя Чарльз, король тех пропойных баров. Его мускулистая, вооруженная бутылкой рука, укладывала их всех в конце концов в ряд. Но даже он не был суперменом и порой тоже оказывался битым. Однажды ошалевшие от виски посетители использовали его в качестве тарана, когда крушили стойку с выпивкой. Два дня после этого инцидента он провалялся с разбитой головой и до сих пор в доказательство сохранял на голове роскошную шишку.
Потом он исчез на два — три года, ушел в подполье, работал в публичных домах Иоганнесбурга. В течение этого времени к нам не приходили письма, не долетали новости, и даже много лет спустя он никогда ничего не рассказывал о тех годах. Затем внезапно, без предупреждения, он объявился в Строуде — бледный, худой, без единого пенни. Он не говорил, где был, не объяснял, что делал, но раз и навсегда закончил свои скитания, так он сказал. И девушка из наших мест, хорошенькая Фанни Кайсон, приняла его, выйдя за него замуж.
Вот тогда он и осел в местных лесах и стал одним из лучших лесников в Котсволде. Его наниматели льстили ему, любили его и регулярно ему недоплачивали; но он был счастлив среди своих деревьев. На зарабатываемые гроши он поднимал семью, добавляя лесной дичью, никогда не читал дочерям нравоучений, воздействуя на них только шуткой, а сыновей учил опыту собственного сердца. Открытием таинства было видеть его за работой где-нибудь на расчищенной лесной делянке, когда он возился с саженцами, как с только что вылупившимися птенцами, нежно потряхивая их жилистые клешни, ровно выставляя деревца вдоль насыпи в ямки-гнезда, которые создали его руки. Его жесты были ласкающими и точными, и растения жадно тянулись к его прикосновениям. Казалось, они немедленно распускали свои крохотные листики и укоренялись навсегда в том месте, где он ставил их.
Молодые леса, которые поднялись теперь в Хорслее, в Шипскомбе, в Рендкомбе и Колне, это леса моего дяди Чарли, которые он сажал за тридцать пять шиллингов в неделю. Это его дворцы, возведенные из летней тени, его поднявшиеся до облаков небоскребы листвы, его птицы, его молодые посадки карабкаются по нашим холмам, стараясь восстановить забытую перспективу. Он умер в прошлом году, как и его жена — они умерли друг за другом, в течение недели. Но дядя Чарли надолго оставил след в нашем пейзаже — как он и хотел.