Сигнал бедствия
Шрифт:
— Ложись! Все!
Те, кто были поближе к укрытию, прыгнули вниз. Снесарев вбежал туда последним, другие легли ничком на том месте, где стояли. И тотчас послышался взрыв. В укрытии погасла электрическая лампочка. Спустя несколько мгновений снова послышался взрыв, подальше от площадки.
— Кого же там не досчитаемся, Василий Мироныч, а? — прошептал в темноте Пахомыч, когда все стихло. — Ну, сейчас узнается…
Он взял Снесарева за руку, и они вылезли наружу. До самой крыши цеха столбом висела
— Все живы?! — срывающимся голосом закричал Пахомыч. — Отвечайте. Ты, Циунчик? Любимов?.. Все… все отвечайте.
Началась перекличка во тьме.
— Я… Здесь я…
— Кочкин! — кричал мастер-универсал.
— Живо-ой я…
— Живой? Ладно.
— Селезнев!
— И я живой… Вот он я! — Из завесы выступил человек, протиравший глаза.
— Кривцов! Кривцов!.. Не слышу.
— Лежит Кривцов за баком.
— Что с ним?
— Еще там один…
Двое не ответили. Пахомыч и Снесарев побежали к баку. Застрекотала крошечная динамка: Снесарев включил карманный фонарик.
— Сюда давай! Свети! Свети! Вот… — торопливо говорил Пахомыч. — Кривцов, милый. Да ну же…
Кривцов не отвечал.
Двое лежали возле промерзшей стенки бака. Слабый подрагивающий луч фонарика осветил узенькую, как нить, струйку крови, которая нерешительно текла по лицу Кривцова. Пахомыч положил ему голову на грудь.
Кривцов пошевелился.
— Лежи, лежи! — закричал Пахомыч. — Сейчас мы тебя… Не двигайся!
Но Кривцов сел. Его лицо исказилось от боли, он показал на ухо и тихо сказал:
— До чего больно, ребята!.. Терпеть невозможно. Просто невозможно. Что такое, а? — Голос Кривцова был все такой же тихий.
— Ранен? Говори!
— Да нет, а больно.
— Значит, слышишь меня все-таки, — несколько успокоившись, сказал Пахомыч.
Кривцов и его сосед были оглушены взрывом, отброшены к баку.
— Можете ходить?.. — спросил Снесарев, работая динамкой. — Пойдите лягте. Потом врач посмотрит. Видно, легкая контузия.
— Да какая там контузия! — Кривцов поморщился от боли в ушах. — Видал я контуженых. Дойдем. Ничего.
Зажегся свет, неверный, желтый. Но теперь уже можно было осмотреться.
Снаряд влетел в окно — случай редчайший, — разорвался в воздухе, осколки помяли корпус строящегося корабля.
Пахомыч, отряхиваясь от пыли, осмотрел повреждения.
— Вот так и строим, — говорил он, ощупывая
Спустя несколько дней, которые прошли сравнительно спокойно, об этой минуте тревоги вспоминали много, иногда со смехом. Всякие подробности припоминались и, особенно, голос Ганьки — резкий и в то же время сиплый от простуды, повелительный голос.
Пахомыч посмеялся, а потом внушительно посоветовал:
— Вы особенно-то не веселитесь на его счет. А то ему кричать будет стыдно… Слышишь, Ганька, ты кричи, ничего. Глотка у тебя как сирена. Здорово ты снаряды угадываешь. Ты по этой части у нас командир.
Ганька действительно мастерски распознавал приближение снарядов и даже начал щеголять этим умением.
— На Васильевский полетел, — говорил он, прислушиваясь. — . А этот к площади. Тяжелый. Миллиметров двести. Поближе угодит. В цех. А»… И этот туда же.
— Ой, угадчик, ты, кажись, врать начинаешь! Надо бы тебя за такое дело…
— Ладно. Пока полезен — стерпим. Стерпим, Гаврила Петрович… Чуть крикнешь — мы, старики, бряк носом в землю. Не обидимся.
Строители корабля нередко опаздывали к обеду. На то была особая причина. Задерживал их Пахомыч. Он старался поставить дело так, чтобы до перерыва не оставалось недоделок. У него на этот счет были свои взгляды. Возникли они в труднейшее время после тонких наблюдений.
— С недоделкой и голодный справится, а поев, надо новое начинать. Оставь, например, недоколотую чушку, пойди обедать, а потом докалывай… Смехота.
Впоследствии, когда миновали самые трудные дни, Пахомыч признавался Снесареву, что скрепя сердце прибегал он к такой мере.
Снесарев говорил:
— А не слишком ли круто? Все-таки задерживаем людей.
Пахомычу очень не нравилось такое возражение.
— Ну, будто я не знаю! Бывает, что и с самим собой надо круто поступить. Даже с хитрецой. Люди понимают, не обижаются.
— То есть не говорят об этом?
— Нет, в душе не обижаются. Поверь мне. Тут и на перекурку минуты нет. Потому-то я и просил списать Лабзина — мешал байками…
Завод все время находился в зоне обстрела. Еще осенью заложили кирпичами все окна, выходившие на запад. Здание столовой было совершенно разбито. В комнате, которую отвели под столовую, также пришлось заделать окна, и потому ее прозвали блиндажом. С потолка на длинном шнуре спускалась единственная электрическая лампочка. При разрывах, хотя бы дальних, она раскачивалась из стороны в сторону.
Случалось, что за обедом кто-нибудь поднимал голову и прислушивался.
— А ведь царапнуло по нашему блиндажу, по стенке…