Сигнал бедствия
Шрифт:
— Да, но ведь он рисковал, когда шел ко мне.
— Все то же. Риск шулера, игрока, играющего наверняка.
— Но он рисковал снова и еще больше. На следующее утро. Представьте себе. Даже взяться за ручку той самой двери, войти в подъезд — какого напряжения это требовало! Еще минута — и матрос его схватил бы.
— Нет, не схватил бы его матрос.
— Почему?
— Потому что он перестраховал себя. Внизу притаился сообщник.
— Но кто же?
Вместо ответа Ваулин протянул Снесареву маленькую фотографическую карточку.
— Узнаёте? Вглядитесь, пожалуйста, внимательнее.
— Совсем обыкновенное лицо. Не помню, чтобы встречал его.
— Лицо, верно, обыкновенное. Но злобы этот человек был необыкновенной, самой свирепой. Не мог простить новому миру того, что лишился своей мельницы и крупорушки. Он-то и сообщил Мерике-Люшу о вас, о вашей работе над новым типом корабля.
— Как он мог узнать о ней?
— Значит, вы не видели его в заводской проходной?
Снесарев развел руками:
— Не обращал внимания…
— Он там стоял вахтером. Целых четыре года до войны. Впрочем, в то время он еще ничего не предпринимал. Ему было приказано выжидать и изучать. Перед началом войны он получил рацию, а когда начались обстрелы города, стал корректировать.
Снесарев порывисто поднялся с места:
— С завода? С территории завода?
— Да… В ноябре на парашюте спустился Мерике-Люш. И вот Мурашев рассказал ему о работе инженера Снесарева.
— Погодите! Минутку! Мурашев? Высокий, в черной куртке?
— Ну, это не очень редкие приметы.
— Но он прибежал тушить пожар!
— Прибежал.
— Теперь я его вспомнил. Погодите, погодите… Но я видел, как он в столовой, кажется в декабре, просил добавить ему супу. Он очень исхудал. Что же, Мерике-Люш не кормил его?
— К чему? Ведь это заарканенный зверь. Мерике-Люш ни крошки на него не тратил из своих ресурсов. Он мог помыкать им и без того. Но все-таки Мурашев был тонкая штука. И если говорить о природном уме, то ум нее, чем его начальник. Найти его было не так-то просто. Помогла отмычка. Утром на другой день не он, а Лабзин приходил к вам. Мурашев послал его, чтобы проверить, все ли спокойно, а Мерике-Люш спрятался в подвале соседнего дома. Лабзин взял на всякий случай в столовой маленькую кастрюльку с кашей, чтобы сказать, что несет вам еду. Но, когда сверху его окликнул матрос, он испугался, побежал и уронил отмычку и крышку от кастрюльки. Мы изучали эту отмычку и установили, что она сделана здесь. Стало быть, у Мерике-Люша есть помощник? Потом уж мы узнали, что отмычку тайком мастерил Мурашев у вас на заводе.
— И этот самый Мурашев корректировал, иначе говоря — наводил на нас огонь немецкой батареи?
— Да, Мерике-Люш исчез, а Мурашев остался. По имени мы его еще не знали, но о том, что такой корректировщик есть, можно было догадаться.
— А ведь он едва не погубил нашу работу.
— Он не каждый день орудовал. Не было у него возможности все время сидеть у рации. Помните ночные воздушные тревоги?
— Помню.
— Гитлеровцы в то время в воздухе почти не показывались. В городе тревог не было. Только на вашем заводе объявляли их по ночам. Однако бомб с самолетов
— Но «Юнкерс» завывал. «Юнкерс»! Я сам слышал.
— Это был не «Юнкерс», а наш самолет. И наш летчик, недовольный заданием. Он предпочел бы дневные бои.
— Но характерный звук мотора… Гудящий, прерывистый, зловещий, угрожающий…
— Да, на самолете стоял немецкий мотор.
Снесарев слушал, стараясь не проронить ни слова.
— По вашему лицу видно, что вы близки к разгадке. Две ночи завывал этот «Юнкерс» в двойных кавычках. Он вызывал Мурашева на свидание. Мы опасались, что неизвестный нам помощник Мерике-Люша не явится на свидание. И в первую ночь он действительно не явился. Потом оказалось, что ночевал он в городе. Но на другую ночь свидание состоялось. Очень уж велик был для него соблазн. Зачем каждый день рисковать у рации, когда он сразу мог разделаться с вашим новым кораблем? Поднялись ракеты — и Мурашев был пойман.
— И все-таки я многого еще не понимаю, — в раздумье произнес Снесарев.
— Спрашивайте.
— Спрашиваю. Прежде всего — о цехе. А»?
— Этого вопроса я и ждал.
— Осенью его разбомбили, а в марте засыпали снарядами. И цех и подходы к нему. Чуть не каждый день.
— И методично. Не правда ли?
— Методично? Это было дикое, бессмысленное занятие. Да, если угодно, была некоторая методичность в бессмыслице. Но можно ли объяснять все это случайностью? В чем же дело?
Ваулин, улыбаясь одними глазами, посмотрел на Снесарева:
— А дело в том, что у нас был пульт управления огнем противника.
— Пульт управления?!
— Название, разумеется, условное. Надо было управлять огнем вражеской батареи. Надо было отвести опасность от вашего цеха, чтобы защитить вашу работу. Это и удалось сделать.
— Но как же удалось?
— Решение оказалось простым. Рация провалившегося шпиона-корректировщика осталась. Позывные были известны. С помощью рации, от лица мнимого корректировщика, который все еще существовал в представлении немцев, им давали ложную цель: метров на двести — триста в сторону от вашей площадки. Вы помните, что иногда в спокойные часы над старым разбитым цехом возводился камуфляж?
— Ну, еще бы…
— Довольно, впрочем, наивный камуфляж. Но, если есть декорация, значит, она что-то скрывает. Это была приманка для воздушных разведчиков противника. Они, можно предположить, доносили, что в том месте, куда бьют орудия, действительно есть что-то важное, прикрытое декорацией. Таким образом, данные корректировщика заслуживали доверия. Пилоты-наблюдатели подтверждали его донесения.
Снесарев в волнении ходил из угла в угол.
— Позвольте… — Он не досказал.
— Понимаю. Извлекаете из архива новое воспоминание. Какое?
— Однажды перекрыли огнем подходы к нашему цеху, но в самый цех не попали.
— Знаю об этом.
— И мы сидели как взаперти. Надя хотела к нам пройти и чуть не погибла. Но ведь тут чуть-чуть влево — и прямое попадание в цех.
— Ну они нередко ошибались. И у Мурашева не всегда была возможность их поправить.
— И тогда-то этот трус Лабзин отправился к нам из столовой с термосом!