Сигналы Вселенной
Шрифт:
— Важное сообщение для «Луча»… Важное сообщение для «Луча»… — несколько раз повторил диктор. — Сообщаем, что братиславский ученый, доктор Заяц, изобретатель астрогравиметра, известил Всемирную Академию наук о попытке осуществить новый способ связи с помощью гравитационного поля. Поскольку гравитация распространяется намного быстрее, чем свет, это означало бы, что так же ускорится космическая связь. Просим один из астрогравиметров «Луча» постоянно держать направленным в сторону Земли и регулярно следить за его контрольными записями. В случае, если предположение ученого подтвердится, наше первое сообщение с помощью гравитации вышлем телеграфными знаками.
Эта новость вызвала бурную радость у экипажа
Но радость длилась недолго. Гравитационный передатчик оставался только мечтой. А радиосвязь с Землей все больше затруднялась: в соответствии с увеличением скорости необходимо было непрерывно менять частоту, иначе сигналы не воспринимались бы совсем. Опоздание радиограмм стало уже чувствительным. Очень угнетало путешественников явление, которое хоть и предсказывалось, но все равно было необычным: чем быстрее мчался «Луч» во Вселенной, тем сильнее менялся вид звезд перед кораблем и за ним. Их желтый свет постепенно превращался в оранжевый, потом в красный, темно-фиолетовый. Они сияли все слабее, пока наконец не погасли совсем. Наше Солнце спряталось за черной пеленой, сквозь которую не могло проникнуть человеческое зрение.
Грустно было расставаться с желтой звездочкой, что давала жизнь всей Земле. Она исчезла в темноте вместе с обрамлявшим ее созвездием Андромеды. И цель путешествия — Альфа и Проксима Центавра — утонула в темноте. Только созвездия, видимые в боковых иллюминаторах великана, продолжали весело сиять на небе.
Но там, где человеческий глаз оказывался бессильным, помогла наука. Навратил с Цагеном и Чан-су еще перед вылетом «Луча» сконструировал специальные демодуляторы, делавшие свет видимым.
Внешне это были довольно простые инструменты: две трубки, напоминающие бинокль, прикрепленный к ним крошечный полупроводниковый усилитель и эластичные обручи, которыми ученые закрепляли прибор на голове, чтобы не держать его руками. Такими же устройствами были оснащены и телескопы обсерватории и все другие аппараты, чья работа зависела от света. Экипаж межзвездного корабля не имел права потерять ориентацию ни на мгновение.
Прошло несколько дней, а астронавты все еще не могли привыкнуть к мертвому покою, наступившему после того, как замолчали реакторы. Так же трудно привыкали и к двум большим черным дырам на небе впереди и позади «Луча». Поэтому все чаще после работы экипаж собирался в клубе, чтобы развеять тоску и усталость.
Здесь ученые превращались в артистов. Из Навратила получился неплохой пианист, из Мадараша — виртуоз скрипке и цимбалов. Сначала их исполнение было не очень совершенным: руки в пространстве, лишенном силы тяжести, не хотели слушаться; первые попытки с цимбалами были просто смехотворны. Но прошло немного времени, и в зале раздались зажигательный чардаш и очаровательная полька.
Вскоре Вроцлавский похвастался своими новыми стихами, Цаген — кантатой в честь планеты Икс, а Грубер — фантастическими рисунками. Шайнер очень жалел, что не может рисовать акварелью.
— А вы попробуйте! — коварно предложил Навратил.
— Ладно, попробую, на смех всем, — согласился Шайнер и пошел в свою комнату.
Он вернулся с большой палитрой и несколькими кистями. Открыл выпуклую бутылку и резким движением выплеснул из нее немного воды. Вода сразу же приобрела форму шара и поплыла в воздухе, словно мыльный пузырь.
Как только новоиспеченный художник прикоснулся к ней, она растеклась по всей поверхности кисти и быстро поползла на руку. Пока кисть совершала путь от краски до бумаги, ее щетина стала абсолютно сухой.
— Прошу, не смейтесь! — шутливо сердился Шайнер. — Я еще что-нибудь придумаю и нарисую вам столько
Песни, смех, шутки, задушевные разговоры о Земле… Все стремились как можно ближе познакомиться друг с другом. Путешествие длинное и далекое, и потому теснее нужно объединить коллектив, крепче должна быть дружба.
— Мне кажется, Ватсон словно избегает нас… — заметила как-то Алена. — За все время полета я только один раз видела его здесь.
— Действительно, вы правы, Алена, — согласился Навратил. — Теперь я припоминаю, что он не приходит в клуб. Когда я хотел поговорить с ним в свободное время, то всегда находил его или в кабинете, или в обсерватории, где он молча наблюдал за работой другой смены.
— Может, он неисправимый отшельник? — предположила Алена.
— Дело не в этом, — возразил Северсон. — Кто был большим отшельником, чем я когда-то? Особенно после пробуждения. А теперь одиночество, наверное, свело бы меня с ума. Разве может существовать на свете человек, который в этой бесконечной ночи не затосковал бы по людскому обществу?.. Как подумаю, что вот сейчас я бы летел здесь совсем один, то даже вздрагиваю от ужаса.
— Ваша правда, Лейф! — задумчиво сказал Навратил. — Почему же тогда он нас избегает?.. Возможно, не может забыть наши былые споры? Или не доверяет нам?
— Возможно, опасается, что мы не доверяем ему! — резко сказал Северсон.
Навратил удивленно посмотрел на него:
— Вы так думаете? Как ему вообще может прийти в голову нечто подобное? Но если так… Нет, я поговорю с ним и прямо спрошу, почему он нас избегает.
Через двадцать четыре часа Навратил пришел в клуб в глубокой задумчивости.
— Не знаю, что и сказать, — медленно произнес он. — Представьте себе, как и обещал, я навестил Ватсона, но прежде чем я успел заговорить, он встретил меня словами: «Знаю, зачем вы ко мне пришли. Хотите спросить, почему я не хожу развлекаться в клуб? Правда?» Представляете, как он меня удивил. Тогда я говорю: «Да, я не понимаю вашей любви к одиночеству. Одна наша моравская пословица гласит: “Где труба, там и печь, где люди, там и веселье, и разговоры”. На английском языке, правда, не рифмуется, но это все-таки остается правдой. Когда-то у нас в селе любили поболтать возле печи, особенно зимой. Хозяйки во время беседы пряли или драли перья. Каждый вечер собирались старые и молодые, и поверьте, в тяжелые времена им становилось веселее. Одиночество, дорогой Ватсон, вредит…» Говорю ему всевозможные слова, пытаюсь воздействовать на чувства, взываю к логике, но он только покачивает головой, улыбается и молчит. «Не бойтесь, я вовсе не думаю, что после наших споров вы мне не доверяете!» — произносит он вдруг. «Тысяча туманностей! — говорю я себе. — Этот человек не то ясновидящий, не то читает наши мысли!..» — «Что вы!» — отвечаю я, а сам все еще удивляюсь. А он дает мне понять, что не хочет дальше разговаривать на эту тему. «Не сердитесь, но я пока не могу вам сказать, почему не хожу в клуб!» — сказал он мне на прощание… Теперь придется поломать себе голову над тем, что он там задумал…
— Чудак! — сочувственно улыбнулась Алена. — Видимо, у него слишком болезненное самолюбие.
Глава XXV
Коварный вирус
Рассказ Навратила произвел на Северсона очень сильное впечатление. Он сразу же вспомнил загадочное письмо и свой разговор с праплемянником.
«По-видимому, Дитриксон общается именно с Ватсоном!.. Может, они уже замыслили нечто преступное?»
Подозрение быстро росло и крепло: да, Олаф, бесспорно, утаил правду. Один он вряд ли мог бы причинить экспедиции много вреда, но два преступника уже представляют серьезную угрозу. Молчать — значит стать их сообщником; выдать Ватсона — означало выдать и своего родственника…