Сигрид Унсет. Королева слова
Шрифт:
Ханс отправил выставку по разным городам, а расходы оплатил из тех денег, что оставались у него на счету. Мать продолжала ежемесячно класть на счет определенную сумму, но не скрывала своего раздражения: Сварстаду в итоге удалось сделать так, чтобы заработанные им деньги пошли либо на его жизнь, либо на обеспечение посмертной репутации. И не могла удержаться, чтобы в очередной раз не пожаловаться сестрам: «Какая ирония судьбы — даже после смерти Сварстада мне приходится тянуть на себе его ношу» [860] . Да и дети, что родные, что приемные, выросли без царя в голове, считала она. Разве что Андерс и Гунхильд могли похвастаться наличием здравого смысла, но ее единственный выживший сын — вряд ли: «Ханс на свой лад очень умен, но здравым смыслом не отличается» [861] .
860
Brev til Ragnhild, 11.7.1947, NBO, 742.
861
Brev til Ragnhild, 11.7.1947, NBO, 742.
Странное
862
Til Magny Landstad Jensen, 23.3.1947, NBO, MS. fol. 4235.
Ханс подарил матери непонятно как раздобытую им картину кисти некоей фрёкен Хартманн Юхансен, которую, по его словам, много хвалили в последнее время. Унсет иронизировала над тем, как быстро он успел заделаться экспертом-искусствоведом. Ханс утверждал, что манера художницы напоминает его любимого Ялмара Холке, а Холке, в свою очередь, принадлежал к поклонникам Сварстада.
Сигрид Унсет вообще пребывала в саркастическом настроении. Будучи в Осло, она заглянула в гости к сестре и там тоже сыпала язвительными комментариями. Сигне спросила, как дела у супругов Эгге, возможно желая напомнить, что у нее еще остались старые друзья.
— Я думаю, замечательно — ведь для Анны нет никого важнее Петера, и для Петера нет никого важнее Петера, так почему бы им не ладить? [863]
Писательницу пригласили выступить на радио, и предложенная тема опять-таки заставила всколыхнуться в душе прошлое. Действительно, сколько раз она отвечала на одновременно банальный и непростой вопрос: «Почему вы начали писать?»
«Если бы я ничего не написала, я была бы совсем другим человеком — не знаю, каким. Конечно, сущность писательской профессии и заключается в том, что ты проживаешь чужие жизни <…> хотя есть и такие авторы, у кого все герои обладают чертами явного семейного сходства, так что кажется — люди всю жизнь пишут только о себе». Сигрид Унсет к ним не относится, в своем творчестве она всегда исходила из жизненного опыта, и не из того, что видела в мире книг и искусства: «Если мне не изменяет память, я никогда не писала романов о поэтах или писательницах и только один раз — о людях искусства, где все герои — молодые художники, приехавшие на год в Рим. Это случилось еще в доисторические времена, до Первой мировой».
863
Sigrid Braatoy.
Сигрид Унсет до сих пор не забыла, с чего начинала, не забыла и первые юношеские мечты: «Насколько помню, больше всего мне хотелось стать ботаником или садовником, ботаника была моим самым любимым предметом в школе. Но мечта заниматься ботаникой не сбылась, потому что я не могла продолжить обучение без аттестата зрелости, а для этого надо было согласиться на предложение Рагны Нильсен о бесплатном месте в гимназии. Я же отказалась…» Но она в достаточной мере отдавала себе отчет в том, что основы ее мировоззрения и интеллектуальные особенности, позволившие стать той, кем она стала, проявили себя уже в юности, и сделала на этом особый акцент: «К концу средней школы я отлично осознавала, что у нас с ней [Рагной Нильсен] не совпадают мнения почти во всем». Выбор «писать или не писать» перед ней не стоял, наоборот, творчество ощущалось как неодолимая потребность, объясняла Сигрид Унсет: «Я не могла не писать. Так уж получилось, и я ничего не могла с этим поделать» [864] .
864
Kringkastet fra Hamar langfredag 1947, gjengitt i Krane 1970, s. 272.
Тем же летом близкие писательницы воочию убедились, насколько ей важно признание ее творчества. Матею заранее предупредили о Событии,
865
Anne Marie Weidemann.
Сигрид Унсет собирались вручить высший орден Норвегии — Большой крест Святого Улава. В час дня она ждала гостей — и вот на порог торжественно вступил глава королевской канцелярии Халворсен в сопровождении профессора Винснеса. За ними шли приехавшие по такому случаю Ханс и Сигне. Эйлиф и Луиза Му принесли шампанское. В особенности Сигрид Унсет должна была оценить то, как обосновали ее награждение орденом: «За выдающиеся заслуги в области литературы и верную службу отечеству». В своей благодарственной речи Сигрид снова использовала аллюзию на цитату Хейберга: «Не стоит так уж благодарить меня за написание „Кристин, дочери Лавранса“. Мне это было нетрудно, ведь я прожила в этой стране тысячу лет» [866] . Во время неформальной беседы ей передали привет от неожиданного поклонника. Король Хокон, с которым она встречалась только раз в жизни, горячо одобрил ее награждение Большим крестом.
866
Gjengitt i Berlingske Tidende, trolig 9.7.1947.
— Она молодец, — сказал по-датски король.
В течение 1947 года писательница стала чаще выбираться в столицу, не от большого желания, а по настоянию врача. Ее странные недомогания по-прежнему не отпускали ее, и она проходила обследование в клинике Красного Креста. В конце июля, на время ремонта Бьеркебека, Сигрид Унсет переезжает в «Дом Святой Катарины» и остается там до середины осени. Крыша ее дома нуждалась в починке, а она сама — в покое для работы. История Святой Екатерины буксовала, и Унсет уже почти жалела об обещании, которое дала американскому издательству «Даблдэй». Но жизнь в оазисе тишины и покоя на Майорстюен и строгий распорядок дня оказались как раз тем, что ей было необходимо для работы. Она выходила из комнаты только на обед в полтретьего, завтрак и ужин ей приносили. Так с июля по октябрь Унсет проводила все свои дни наедине с Екатериной Сиенской.
Но время от времени ее покой все-таки нарушали. Например, вечером могла прийти сорокачетырехлетняя Эбба и начать жаловаться на всех подряд — в том числе на своих новых друзей, тех, кого Ханс водил в отцовский дом на улице Габельс-гате. Среди них были некий Туре Гамсун и некая Кристиана До-Нерос. Оба в глазах Сигрид Унсет — нацисты. Вряд ли ей так уж хотелось слушать об этих неприглядных знакомствах — не больше, чем о ссорах между приемными дочерьми и Хансом относительно права собственности на отцовские картины и раздела затрат на передвижную выставку. Вообще-то у Эббы были и хорошие новости — она собиралась пойти учиться на педагога. Что мачеха думает об этой идее? Та могла только одобрительно кивнуть и согласиться, как и раньше, перечислять на ее счет ежемесячную сумму. Каждый раз, когда семейные «неурядицы» таким образом давали о себе знать, она вздыхала в письмах своим американским подругам, что покоя ей, видимо, не дождаться. А что получится из Ханса, если вообще что-то получится? Ему вот-вот исполнится двадцать восемь лет, а за плечами по-прежнему всего несколько подготовительных экзаменов начатого курса юриспруденции.
Ханс написал для «Самтиден» статью о судах над военными преступниками. В ней он поставил под сомнение практику вынесения приговора по сокращенной судебной процедуре. Матери оставалось только похвалить его за умение аргументировать свою позицию, но сама она оставалась по-прежнему непримиримой: она поддерживала смертную казнь, и суд должен был быть суровым. Она отказалась участвовать в немецкой акции «M"utter sprechen zur Welt» {123} . Предполагалось, что это будет книга, написанная от имени разных матерей. В своем коротком и решительном письме Унсет сообщала, что, хотя она действительно потеряла сына и, следовательно, никогда не сможет быть счастливой, все же в жизни бывают вещи и похуже. Например, увидеть своего сына в рядах гитлерюгенда или комсомола [867] .
867
Brev til Barbara Nordhaus-L"udecke, 4.2.1948, NBO, MS. fol. 4235.