Сигрид Унсет. Королева слова

Слапгард Сигрун

Предыдущий год закончился биржевым крахом. Сейчас, в 1930 году, его последствия сказались на Норвегии в полной мере. Кризис экспорта, простой торгового флота, повсеместная безработица. Поток отчаянных писем с просьбой о помощи «Лауреату Нобелевской премии, Сигрид Унсет, в Бьеркебек» не иссякает. Дебаты о правомерности использования премии на поддержание католической церкви и нападках писательницы на протестантизм постепенно улеглись. Теперь культурную элиту больше занимала роль королевы слова на Скандинавском конгрессе писателей, состоявшемся в Осло летом 1930 года, и ее миссии в Литературном совете, который присуждал стипендии. В ходе дискуссий именитые члены Союза писателей Норвегии не скупились на «лестные» отзывы друг о друге. Ей пришлось смириться с тем, что карикатуристы изображали ее то бродячей проповедницей с Библией в руках, то хранителем мешков с деньгами. «Я побывала на писательском конгрессе в Осло — забавно, особенно потому, что я уезжала оттуда, чувствуя себя агнцем, искусно убранным к закланию, меня это здорово позабавило», — писала она отцу Тойвесу [501] .

501

Brev til Theeuwes, 18.6.1930, NBO, 348.

Унсет,

очевидно, понимала, что во время встречи с коллегами должна была держать себя в руках. В то же время это было нелегко, ведь ее воспринимали как глашатая католицизма, хотя газетные споры и улеглись. Теперь свои мысли она выражала в творчестве. «Издатели боятся католической пропаганды — мой дрожит при мысли о том, что я могу придумать в этом году», — писала она впоследствии своему духовному отцу [502] . Жития святых занимали ее все больше и больше, не только потому, что «святые открывают нам путь на небеса» [503] . Жития свидетельствовали об «извечном стремлении человека» [504] к словесному творчеству. Писательница считала, что они многое могут поведать о том времени, когда люди говорили о святых как о своих соседях, и тем не менее к житиям как историческим источникам она относилась весьма критически и нередко находила в них и чистые выдумки. Например, знаменитое описание солнечного затмения во время битвы при Стиклестаде в исландской саге ^{72} , написанной сто лет спустя.

502

Brev til Theeuwes, 19.10.1930, NBO, 348.

503

Brev til G"osta av Geijerstam, NBO, 348.

504

Undset 2006: Essays og artikler, bind 3, s. 193.

Любимой темой Унсет стали и образы женщин-святых. После скандинавских Биргитты и Суннивы ее внимание привлекли Тереза Авильская и английская Марджери Кемп из Кингс-линна. Последняя восхитила Сигрид Унсет своей двойственной натурой — она была смешением «добросердечности и эгоистичности, смирения и гордыни, любви к ближнему и жесткости, таланта и истеричности» [505] . Также Унсет постоянно возвращалась к произведениям Джулианы из Нориджа. В жизни святых ее привлекала не только мистика, но и то, как эти ученые женщины шли своим путем и какими самостоятельными мыслителями они были. Образцом для нее стала и Святая Екатерина, которая считала смирение самой сутью верующей души. Сигрид Унсет старалась жить, следуя католическим идеалам. Люди, просто и искренне верящие в Бога, всегда производили на нее впечатление. В их числе — фру Хенриксен в общине Лиллехаммера. Она была больна и вверила свою судьбу в руки Бога. «Я всегда завидовала людям, которые относятся к вере как к чему-то само собой разумеющемуся», — написала Сигрид Унсет после одного из визитов к больной [506] . Ей самой не всегда было легко впустить Бога в свою жизнь. Ей приходилось бороться со своей гордыней, первейшим из семи смертных грехов. На пути к праведности стояла и ее гневливость, но гордыню победить было сложнее. Из секретаря в королеву слова Унсет превратила прежде всего ее воля. Она же и была главным препятствием в борьбе с гордыней. Писательница усердно молилась, но, как черт из табакерки, гордыня возникала снова. И тогда Унсет ранила словом, острым как бритва [507] .

505

Undset 2006: Essays og artikler, bind 3, s. 182.

506

Brev til pater Theeuwes, 15.3.1930, NBO, 348.

507

Jf. Janne Haaland Matlary: Undsets katolske realisme: Menneskesyn og kvinnesyn, Gymnadenia, 2001.

«Я, кроме всего прочего, слишком люблю досаждать людям, которых не люблю, устраивать споры и раздражаться из-за чужой глупости», — писала она отцу Тойвесу. Она была «легкой жертвой для чертей, которые подначивают бедную душу злиться и лелеять злобу» [508] . И особенно сильно это проявлялось, когда она чувствовала себя уставшей — ее обычное состояние, — тогда ей было сложно показать себя с хорошей стороны и оставалось только молиться.

В гостиной стоял алтарь, двенадцать молельных стульев были привезены из Парижа, в кабинете хранилась итальянская шкатулка эпохи Ренессанса со всем необходимым для службы. Поскольку Бьеркебек был единственным местом, где можно было собраться на католическое богослужение в Лиллехаммере, она часто приглашала и на завтрак, и на службу. Тогда отец Бешо или отец Лутц могли приехать днем раньше и переночевать в доме, который называли священническим. Среди молодежи, принимавшей участие в мессах, была и шестнадцатилетняя Хетти Хенриксен, одноклассница Андерса. Она приходила со своей матерью-француженкой. Хетти чувствовала глубокую привязанность к Сигрид Унсет с тех пор, как шесть лет назад они обе приняли крещение в часовне Святого Торфинна. Девушка испытывала ни с чем не сравнимое благоговение, когда исповедовалась в «светелке» Сигрид Унсет. После того как все побывали на исповеди, хозяйка спускалась из спальни, чтобы преклонить колена во время молитвы и мессы.

508

Brev til Theeuwes, 18.12.1930, NBO, 348.

Потом Унсет сердечно приветствовала всех членов маленькой общины и приглашала на изумительно сервированный завтрак. Ханс с удовольствием принимал в этом участие и задавал забавные вопросы гостившим у них священникам. Например, однажды он спросил о змее в раю:

— А он ползал на животе или у него были маленькие ножки? [509]

Андерс

отстранился от религии, не конфирмовался и вышел из государственной церкви в пятнадцать лет. «Не принадлежит ни к одной из церковных общин» — гласила запись в графе «Вера» приходской книги. С тех пор как Андерс в принудительном порядке присутствовал на освящении часовни Святого Торфинна, он категорически отказывался ездить в Хамар. Статный семнадцатилетний молодой человек все больше походил на своего отца и требовал уважения от матери. Нехотя ей пришлось принять его позицию, и, наверное, ее задевало, когда он говорил, что католическая церковь чересчур снисходительно относилась к грешникам. «Думайте о нем иногда и молитесь за то, чтобы он образумился и пришел к вере, — писала она отцу Тойвесу, — он видит будущее мира и этой страны в черном цвете, хочет, чтобы разводы карались смертной казнью, школы были аннулированы, а психоаналитики сожжены, <…> к сожалению, он не стал католиком. Мне кажется, он полагает, что мы недостаточно строги» [510] . Андерс считал к тому же чепухой проводить воскресенье в церкви, когда можно было кататься на лыжах или рыбачить. Он не мог согласиться с тем, что религиозные обязательства важнее его занятий спортом.

509

Skille 2003, s. 135.

510

Brev til pater Theeuwes, 18.12.1930, NBO, 348.

Дружба с семьей Гейерстамов укрепилась. Не только потому, что Поста принял католичество, но и потому, что Унсет во многом помогала семье деньгами. Взамен они постоянно приглашали Унсет с детьми в гости. У нее самой было не так много времени. Семнадцатилетний Андерс же, напротив, проводил у них длинные каникулы. Взамен сын Гейерстамов Пелле поступил в гимназию в Лиллехаммере. Его родители были недовольны школой, в которую он ходил, и теперь Сигрид Унсет могла пообещать, что он будет учиться в «приличной школе». Жизнь в Бьеркебеке стала для него испытанием на стойкость и мужество. Пелле испытания не выдержал. Что именно спровоцировало откровенный гнев Сигрид Унсет — неизвестно, но близкие говорили, что в основном она была недовольна обращением Пелле с Моссе. Едва ли что-то другое могло бы спровоцировать Сигрид Унсет больше, чем неуважительное отношение к ее enfant de Dieu.

Однако об этом Унсет родителям Пелле напрямую не сообщила, лишь указала на его недисциплинированность. В письме она не стесняясь обвиняла родителей в плохом воспитании сына. Мальчика отослали домой после первого семестра. Она сетовала по поводу того, что он как будто бы «никогда не слышал, что людей, занятых работой, отвлекать нельзя», и напомнила о том, насколько строго ей приходилось воспитывать своих детей: «Когда я приехала в Лиллехаммер двенадцать лет назад, незадолго до рождения Ханса, речь шла о жизни и смерти. Если бы я тогда не справилась, Туллу ^{73} пришлось бы отправить в эту помойку, лечебницу для душевнобольных в Торкеруде. <…> О том, чтобы баловать детей, не могло быть и речи. Туллу я вынуждена была даже бить, как бы жестоко это ни выглядело. Приходилось силой приучать ее к чистоплотности, иначе бы она стала совсем животным. Андерса тоже надо было держать в ежовых рукавицах, чтобы из него вышел толк на случай, если он останется без меня и попадет к чужим людям. Как мне было тяжело, знает один Господь Бог» [511] .

511

Brev til G"osta av Geijerstam, 10.2.1931, NBO, 348.

Не впервые Йоста и Астри аф Гейерстам получили от нее бесцеремонное письмо. Унсет могла быть не только безоговорочно строгой и честной, но и авторитарной. Когда Астри ждала последнего ребенка, Унсет отправила ей весьма жесткое послание. Астри, урожденная Смит, сестра приходского священника, была убежденной протестанткой, верной прихожанкой Норвежской церкви. Но Сигрид Унсет настаивала не только на католическом обряде крещения, но и на имени Суннива для ребенка, а также на том, чтобы она сама стала ей крестной матерью. «Ты должна принять мое предложение, Астри», — требовала она [512] . Письма четырнадцатилетнего Пелле свидетельствуют о том, что в Бьеркебеке друг с другом не церемонились и Матея могла перещеголять свою хозяйку в ловкости употребления бранных слов. Например, «идиот». «Не завидуй мне, что я тут, в Бьеркебеке», — писал Пелле своему брату.

512

Brev til G"osta av Geijerstam, 20.11.1928, NBO, 348.

Сигрид Унсет никогда не сомневалась, что должным образом воспитывает собственных детей. Не колеблясь, она отослала Ханса к сестрам в Осло, оставила Моссе дома и позволила Андерсу идти своим путем. Лишь в одном она все время терзалась сомнениями: как дела у детей приемных? Как они относятся к ней на самом деле? В последнее время она постоянно посылала чеки и щедрые подарки и Эббе, и Гунхильд. Этой осенью Эбба жила в Бьеркебеке, но болела. Врачи опасались туберкулеза, и ее положили в санаторий Меснали. И хотя болезнь оказалась совсем не тяжелой, забота о приемной дочери целиком легла на плечи Сигрид Унсет. Ей пришлось отменить поездку с сыновьями в Рим, поездку, которой она так ждала. В первый раз за всю историю Бьеркебека Рождество отпраздновали тихо: единственным гостем была Эбба. Почти все свое время Унсет посвящала работе над второй частью истории Пауля — «Неопалимой купиной». И большинство книг, которыми она окружила себя, читал по вечерам и ее герой, в частности Джулиану из Нориджа.

Записки матери Джулианы XIV–XV веков неоднократно переиздавались. У самой Сигрид Унсет было пять разных изданий ее книги, автора которой она считала выдающимся католическим мыслителем и мистиком. Она собирала книги многих других английских мистиков: Ричарда Ролла де Хэмпола XIII века и современных Хилера Беллока и Роберта Хью Бенсона. У нее было большинство книг Честертона, которые переводила либо она сама, либо Эбба. Но как она пыталась показать в истории о Пауле, главное испытание заключается в обычной повседневной жизни. Для Пауля это в первую очередь совместная жизнь с Бьёрг. О чем она думала, когда вынуждала Пауля смириться, в то время как сама поступила совсем по-другому? Возможно, для нее это не имело значения.