Сила одного
Шрифт:
Ременная бляха, если бить ей умеючи, лупит больно и почти не оставляет следов. А это -главное: не “спалиться”. Данко хорошо запомнил недавние слова командира полка. Но угрозы офицеров – угрозами, а “молодых” кто-то должен службе учить.
Ну вот и “молодой”. Наконец-то нарисовался. Воду несет. Изо всех сил делает вид, что торопиться. С надеждой заглядывает в глаза. Авось Данко пожалеет. Не станет бить. Но зря он надеется. Даже в уставе сказано, что приказания старших нужно выполнять расторопно и в срок. Иначе – суровая кара. Небольшую кару “молодому” Данко сейчас и устроит. Чтобы впредь расторопнее был. Понимал, что служит в армии, а не в детском саду.
Для вступленья Данко взял из рук “молодого” алюминиевую кружку с водой. Сделал медленный глоток.
– Ты в каком унитазе черпанул это пойло?! Ты где так долго шлялся?! Я тебя спрашиваю, “душара”! – Данко привычно возвысил голос. Несчастный “салага” обреченно втянул голову в плечи, ожидая побоев. И они не заставили себя ждать. Тяжелая бляха с пятиконечной звездой просвистела в воздухе и обрушилась на голову и плечи молодого солдата. Данко методично, впрочем, не очень сильно, повторял удар за ударом. “Молодой” лишь сопел, вздрагивал и притоптывал. Выражать боль криками в армии считается “дурным тоном”, за это можно схлопотать еще больше. Поэтому лучше молча терпеть: целее будешь.
Замахнувшись в очередной раз, Данко вдруг бросил взгляд в сторону и замер с открытым ртом: по проходу между кроватями казармы шел старшина. Его глаза смотрели прямо на Данко. Старшина появился столь внезапно, что Данко, хотя и замер на мгновение, уже не мог удержать занесенной над головой “молодого” руки. Треснул “молодого” бляхой по лбу еще раз, уже на глазах у старшины, вложив в этот удар еще и досаду.
Не доходя до них несколько шагов, старшина остановился и бросил Данко:
– Считай, что ты уже сидишь в дисбате, поддонок. – И, развернувшись, добавил через плечо: – Рядовой Челночников– ко мне, в канцелярию!
Побитый “молодой” поплелся за старшиной.
Пробыв в канцелярии минут пятнадцать, Челночников выскочил красный как раки побежал драить сортир. Старшина вызвал к себе рядового Шагаева.
Постучавшись, как положено по уставу, Данко вошел, не забыв, опять же по уставу, доложить о себе.
Рослый, мясистый, и краснолицый старшина сидел за крохотным, облупленным столом, видавшим старшин и похуже.
– Садись, поддонок, – кивнул ему на стул напротив себя старшина и без всяких предисловий протянул к носу Данко грязный, свернутый в трубку листок.
– Вот здесь, в этой объяснительной, рядовой Челночников сдал тебя с потрохами. И он написал не только про сегодняшний случай, которого я сам был свидетелем, но и про то, чего не было. Но я ему верю. Охотно! Ведь он писал под мою диктовку!
Откинувшись на заскрипевшем под его тяжестью стуле, старшина достал из смятой пачки грязными, как у землекопа, пальцами дешевую сигарету, прикурил и выпустил дым в лицо Данко.
– Не хочется торопить события, но, видимо, очередную звездочку старшего прапорщика мне придется получить раньше срока. За то, что я так быстро навожу дисциплину в своем подразделении, искореняю дедовщину, устанавливаю справедливость. Вывожу на чистую воду всякое возомнившее себя крутым дерьмо… Я говорю про тебя, Шагаев. Вот это, – грязный, свернутый трубкой листок снова оказался под носом у Данко,– мои новые звездочки и твоя путевка в дисбат, Шагаев.
Старшина тщательно затушил сигарету в пепельнице, для верности еще и плюнув в нее. К удивлению Данко, пепельница выдержала такое наказание. Полностью удовлетворенный собой и окружающим миром прапорщик уставился на Данко, как, наверное, смотрели на древних римлян первобытные варвары. Данко внимательно рассматривал огромную бородавку на подбородке у старшины. Бородавка была коричневая и на красном лице прапорщика напоминала присосавшегося, раздувшегося от крови клопа.
Старшина продолжил?
– Но я могу поступить и по– другому. Могу порвать и выбросить этот дрянной листок бумаги в сортир, быстрее даже, чем ты ешь свой вонючий обед в этой скотской столовой…
– Я медленно ем…
– Что?!
– Я всегда ем не спеша…
– Ты ешь не спеша? То есть ты хочешь сказать, что ешь, никуда не торопясь, я правильно тебя
– Так точно.
– Очень хорошо. Не беспокойся, поддонок, возможно, очень скоро тебе придется жрать очень быстро, и ты еще будешь жалеть, что тебе в тарелку мало наложили того дерьма, которое тебе придется глотать. В дисбате ведь оно так, Шагаев. И тебе лучше заранее привыкать к нему. А сейчас, если хочешь сохранить остатки своих зубов, закрой эту чертову дыру, которую ты называешь своим ртом, и слушай, что я тебе скажу, понял?
– Понял.
– Так вот. Я могу порвать этот листок и забыть про него. Конечно, не из сострадания к твоей жалкой судьбе. А теперь я хочу, чтобы ты спросил: для чего я могу сделать это?
– Для чего?
– Умница! Ну разве не умница– с первого раза все понимает, а? Если ты будешь идти вперед такими темпами, Шагаев, того и гляди, ты скоро всех нас не у дел оставишь, а? Как сам думаешь, Шагаев?
Данко промолчал.
– Смотри-ка, уже зазнаешься. Даже не отвечаешь, а, Шагаев? Ну не вундеркинд ли, а? Вундеркинд, самый настоящий! С такими мозгами тебе бы на скрипке играть. Стоял бы себе, пиликал где-нибудь в переходе… А теперь, слушай сюда, поддонок. Значит, так– выбора у тебя нет. Поэтому я тебе выбора и не предлагаю. Сделаешь то, что я тебе скажу, получишь за это хорошие бабки,– понял, Шагаев, реальные бабки,– а потом спокойно уволишься и поедешь домой, в свой Урюпинск. Если же нет– прямиком отсюда отправишься в дисбат. И уж поверь: я сделаю все, чтобы ты отсюда не вышел. Если ты думаешь, что я тут сижу и просто тебя пугаю, ты глубоко ошибаешься. И это будет твоя последняя ошибка в твоей никчемной жизни, поверь. Я даже не говорю тебе “подумай”, потому что это занятие не для тебя. И не для этой ситуации, в которую ты сейчас вляпался. Надеюсь, это хоть ты понимаешь, поддонок? А теперь я, просто из формальности, спрашиваю тебя: ты согласен?
Тупоголовый, краснолицый, самодовольный прапорщик попал в самую точку. Жажда скорого “дембеля” – увольнения из армии– самая сильная жажда у любого старослужащего. Розовая мечта, предел всех желаний. Вернее– предел, за которым осуществляются все желания: свобода, пьянки, девчонки. И все такое. Лишиться этого или отсрочить хотя бы на некоторое время– для старослужащего смерти подобно. Смерти мучительной и унизительной. Одна мысль о том, что твои сослуживцы уже “тащаться” дома. А ты по-прежнему топчешь сапоги за забором, сможет свести с ума любого двадцатилетнего “старика”. А оказаться после долгой нудной службы еще и не где-нибудь, а в самом дисбате– это это и вовсе все равно что быть заживо погребенным. Дисбат– это адская смесь самого скверного, что есть в армии. Самые волчьи порядки, самые волчьи законы. Самая собачья жизнь. Такая жизнь и в страшном сне не приснится. Такой жизни никто не захочет. И такой жизни Данко тоже себе не хотел. На фига тогда вообще нужна жизнь? Бегать, как пес на цепи, за забором, под дулами автоматов, и знать, что не забудешь это никогда. Поэтому краснолицый, мясистый прапорщик попал в самую точку– выбора у Данко не было. И ответ был только один.
– Я согласен. Что я должен сделать?
– Об этом ты узнаешь позже– когда будет нужно. А теперь – иди,– сказал старшина, доставая грязными пальцами из смятой пачки очередную сигарету.
Глава 2
Вечером, после команды “отбой”, когда вся замученная на плацу сумасбродом– старшиной рота предалась долгожданному сну, Данко с тремя “дембелями”– друзьями, тоже “земелями”, сидя в каптерке, поминали молодого “зему” Мишку Салахова.
К Наташе в этот вечер Данко решил не ходить– не до этого. О чем позвонил ей в санчасть из ротной канцелярии по телефону. Позвонил и немного расстроился, уловив по голосу, что его отсутствие ее нисколько не огорчило. Впрочем, в данную минуту Данко на это было плевать. Как и на все остальное. Утренний разговор со старшиной по-прежнему, как и весь день, крутился у него в голове. Как ни старался Данко гнать прочь эти скверные мысли, как ни убеждал себя не нервничать преждевременно, все было тщетно.