Сила, слабость и неразумие
Шрифт:
— Тише, тише, тише!
Махаетъ онъ при этомъ едва замтно руками.
— Что такое? — спрашиваетъ матъ.
— Вонъ он разговариваютъ!
— Кто он?
— Ивы.
— Полно дружокъ, — скажетъ мать:- ива не уметъ говоритъ. Говорятъ только тотъ, кто думать уметъ.
— И она думаетъ.
— Нтъ.
— Кто теб сказалъ?
— Я сама это знаю.
— Ха, ха, ха, — смется онъ глупымъ смхомъ. — Ничего ты не знаешь. Ива живая, ива воду любитъ, на ив листья растутъ, а ты говоришь, что она не думаетъ!
— Это не она сама по себ, это ей Богъ веллъ тутъ расти, — затрудняется мать объяснить глупому
— И людямъ Богъ веллъ на земл жить, а люди говорятъ, — задумчиво говоритъ сынъ, качая головой. — Ничего ты не знаешь!
Начали его учить; дьяконъ ходитъ къ нему. Учится онъ, уроки знаетъ отъ доски до доски; спросятъ его: что ты училъ сегодня? — онъ начнетъ говорить урокъ сначала.
— Да ты скажи, о чемъ это ты училъ? — спросятъ его.
— Не знаю, — отвчаетъ онъ.
— Да ты же сейчасъ отвчалъ урокъ?
— Отвчалъ.
— Ну, о чемъ же ты говорилъ?
— Объ урок.
Такъ, бывало, и махнуть рукою. Упрямство это, должно-быть, было. Вотъ тоже и память у него была странная: прочтутъ ему длинную-предлинную исторію — онъ ее всю разскажетъ, ничего не забудетъ, а велятъ имя какое-нибудь коротенькое запомнить — не запомнитъ. Много ему наказаніе за это упрямство доставалось. Совсмъ онъ глупый былъ и на человка не похожъ: худой, блдный, высокій, съ длинными волосами, съ темными большими глазами. Только и свтятся, бывало, они, когда кто-нибудь его матери обидное слово скажетъ. Смолчитъ онъ, а какъ мать останется съ нимъ одна, онъ и подойдетъ къ ней.
— Ты не плачь, мама, — говорить онъ. — Ко мн ночью приходитъ богиня, блая вся, блая съ темными волосами… Она цлуетъ меня и говоритъ мн: «не плачь и матери своей скажи, чтобы она не плакала. Я за вами смотрю, я за всми людьми смотрю!» говоритъ онъ это, и глаза блестятъ, какъ огонь блестятъ, точно онъ умный, точно онъ сильный.
— Это не богиня, — рыдаетъ мать:- а я прихожу къ теб.
— Неправда, неправда! — крикнетъ онъ, сверкая глазами. — Зачмъ ты ей не вришь? Она мн сама говорила. Слышишь — сама, сама говорила!
Мать еще больше расплачется и уже не идетъ къ нему въ слдующую ночь, а онъ проснется поутру хмурымъ, еще больше противъ прежняго слабымъ и блднымъ и упрекаетъ мать за то, что она разсердила его богиню. Матери станетъ его жалко, и придетъ она къ нему снова ночью. Повеселетъ ребенокъ, и силъ у него прибавится, и уроки ему легче учить. Такъ-то росъ онъ до одиннадцати лтъ, высокій вытянулся, а разума не прибавилось. Часто не спала его мать ночей, мучась думою, что выйдетъ изъ ея неразумнаго сына. А иногда материнское сердце и обманываетъ ее: «Да какой же онъ неразумный? Разв онъ длаетъ вредъ кому-нибудь другому или себ? Онъ вонъ и комара жалетъ убить, когда тотъ надъ нимъ въ лтнюю пору носится. Разв онъ не такъ же, какъ другіе, пьетъ, стъ, играетъ и учится? Разв не больше въ немъ, чмъ въ другихъ, горячей любви? Слабъ онъ тломъ, отецъ по своей болзни падучею его наградилъ; но разв не могучій духъ свтится въ его глазахъ, когда онъ чутко замчаетъ, какъ обижаютъ его мать? И ты сама, умная, иногда не замтила бы обиды, если бы не увидала, что у сына искрятся и блестятъ гнвомъ черныя очи…» И обманетъ мать свое сердце и называетъ она сына своего умнымъ, а онъ говорить:
— Я не умный! умные злые; я глупый, глупый, слышишь ты, мана: я глупый!
И опять мать заплачетъ, и снова
— О, это прилежный ребенокъ! — говорили учителя.
Приняли его. Сначала надъ нимъ смялись бойкіе мальчуганы, досталось на его долю и побоевъ не мало, но онъ ни словомъ не выдалъ, что ему больно, только еще блдне сдлался. Учителя его любили за прилежаніе и жалли, видя его неразуміе. Онъ сидлъ цлыми днями за книгами и, кажется, не жилъ, ожидая только одного: великихъ праздниковъ, когда настанетъ время отъзда домой. Каждый праздникъ мать замчала, что сынъ сколько ни учится, а умнй не становится. Почти не слышно было его рчей при бабк, онъ въ это время все книги читалъ; безъ бабки же у ногъ матери сядетъ и сказки ей разсказываетъ про далекіе края, либо говорить, какъ тамъ люди живутъ.
— Я поду и открою островъ, — говоритъ онъ:- и привезу тебя туда. Мы будемъ тамъ жить, и хорошо жить. Тамъ высокія-высокія деревья растутъ съ золотыми плодами, вьютъ на нихъ себ гнзда пестрыя птицы съ яркими перьями и качаются на втвяхъ обезьяны, няньча своихъ дтей, перебрасывая орхи. Ярко тамъ небо и еще ярче море, сладко оно шумитъ и холодны его волны. Далеко-далеко идутъ корабли съ людьми, и люди не будутъ знать, что на этомъ остров хорошо жить намъ съ тобою на вол.
— Другъ мой, полно мечтать! Это ты только воображаешь, этого не можетъ быть! — говоритъ мать.
— Не можетъ быть! Почему не можетъ быть?
— Такъ, — возражаетъ мать, не зная, какъ объяснитъ сыну правду. — Ты не найдешь такого острова, до него и дохать трудно, и жить вдвоемъ намъ нельзя, мы съ голоду умремъ.
— Ха, ха, ха, — звонкимъ и глупымъ смхомъ смется сынъ. — А ты и забыла про плоды-то на деревьяхъ, ихъ тамъ много, много.
— Нтъ, Паня, все-таки это невозможно.
— А что же возможно?
— То вотъ, что ты выйдешь изъ гимназіи, поступишь въ университетъ, гд много студентовъ, выучишься всмъ наукамъ и поступишь на службу.
— Не хочу, не хочу! — кричать сынъ, топая ногой. — Меня ругать будутъ на служб, не хочу, теб жить будетъ нечмъ, ты у бабки опять жить будешь.
— Зачмъ у нея? Я съ тобой жить буду.
— Неправда, неправда! Мы съ голоду умремъ, какъ ты съ папой умирала съ голоду!
— Ты будешь богатый, теб бабка отдастъ имніе.
— Не хочу, не хочу! Я хочу, чтобы бабка одна умерла, съ имніемъ умерла, чтобы никто никогда не жилъ у нея, не ходилъ къ ней, не писалъ къ ней, какъ ко мн въ гимназію не ходилъ бы никто, чтобы одна она была, какъ и я одинъ въ гимназіи.
— Ты не одинъ тамъ.
— Одинъ, одинъ, я одинъ!
— Тамъ и другія дти…
— Другія и есть другія, а я одинъ! Ты меня дразнишь? Пусть и бабка будетъ одна, пусть къ ней ходятъ чиновники, больные, приказчики, а она пусть все-таки будетъ одна. Понимаешь ты, пусть она будетъ одна! Чего же ты не понимаешь? — почти плача, воскликнулъ онъ.
— Другъ мой, я этого не могу понять.
— Охъ, ты, Господи! зачмъ же ты такая глупая! Пойми ты меня: я говорю, пусть къ ней вс ходятъ, весь міръ ходитъ, и пусть она будетъ все-таки одна! Ну, поняла ли ты меня?