Сила, слабость и неразумие

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Поняла, поняла, Паня! — успокоиваетъ его мать, зная, что за приливомъ слишкомъ сильнаго волненія иногда у него слдовалъ припадокъ падучей болзни.

Глупый сынъ хлопаетъ въ ладоши и доволенъ понятливостью матери.

Не легко было матери слушать такія рчи отъ любимаго сына, а все-таки ей хотлось видть его каждый праздникъ, и какъ ни тяжела была ей жизнь въ дом свекрови, однако жила она, зная, что только въ этомъ дом можетъ она увидать сына, пробыть съ нимъ нсколько дней въ году. Не меньше Ольги Васильевны измучилась и Татьяна Даниловна, стараясь наставить на путь истинный внука. И лаской, и строгостью, всмъ пробовала она его образумить, слдила за каждымъ его шагомъ, стыдила при чужихъ людяхъ, но въ немъ даже стыда-то не было. Начнетъ она его стыдить, а онъ стоитъ, блдный, опустивъ и склонивъ на бокъ курчавую голову и засунувъ подъ жилетъ руку. Даже не краснетъ онъ и, когда кончитъ свои умныя рчи бабка, тихо выйдетъ изъ комнаты въ садъ, слушаетъ, какъ птицы

поютъ, любуется, какъ около сада рчка катитъ свои свтлыя волны, или станетъ купаться, ловко проносясь по вод, точно его и не стыдили, точно въ комнат говорили про кого-то другого. Часто думала его мать, слушая выговоры свекрови: «Нтъ, не стану я больше здсь жить, переду въ тотъ городъ, гд сынъ учится, буду работать, буду его брать къ себ, не дозволю свекрови увозить его въ этотъ домъ. Можетъ-быть, онъ у меня и поумнетъ. Ему ласка нужна». И сладка была ей эта дума, а черезъ минуту она разсуждала: «Вотъ и я не умне своего сына, и я такая же глупая! Разв я могу наработать настолько, чтобы платить за него въ гимназію? Разв я могу не умереть съ голоду, если жить трудомъ? И чему меня учили, что я знаю, кто развилъ мои силы? Нтъ у меня силъ! Чмъ глупе мечты моего сына о жизни на пустомъ остров моихъ глупыхъ надеждъ?» Она хваталась за голову, проклинала свое воспитаніе, свои природныя силы, дворянское званіе, мшавшее идти въ горничныя, и въ одинъ изъ такихъ дней ршила: «А если я стану собой торговать?» и съ этою мыслью подошла къ зеркалу, но съ ужасомъ отскочила отъ него въ ту же минуту: ея лицо было сухо и желто, щеки ввалились, лобъ былъ покрытъ морщинистой кожей, вки у глазъ красны, волосы рдки… Она опустила руки и поникла головою, даже слезъ не нашлось у нея въ эту минуту… Потекла жизнь опять попрежнему, никто не зналъ и не думалъ о томъ, что за мысли огонькомъ вспыхнули, и какъ он потухли въ ея голов. Такъ-то иногда человкъ перестрадаетъ въ душ за минуту то, чего не перестрадалъ онъ въ годы, а люди, видвшіе его передъ этой минутой и увидавшіе посл, даже и не подумаютъ, что передъ ними стоитъ новый, другой человкъ, что за минуту у него были и надежды, и возможность мечтать, планы разные строить, а теперь не оставалось ничего, кром никому не нужной жизни, да такого безъисходнаго горя, что и до могилы не изжить его. Время шло своимъ чередомъ. Попробовала барыня испытать послднее средство образумить неразумнаго внука. Ршилась она не баловать его и не потакать его настойчивости!

— Покуда ты будешь дурить и прикидываться дуракомъ, я не возьму тебя домой, — сказала она ему, отпуская его осенью въ гимназію. — Такъ на свт жить, какъ ты живешь, не приходится. Пора и за умъ взяться.

Ухалъ внукъ. Дорогой цной покупалъ онъ свое прилежаніе. Что иной ребенокъ въ десять минутъ выучитъ, то Паня едва въ часъ запомнить и то если уши руками заткнетъ и глазъ отъ книги не отрываетъ, иначе каждая драка ребятишекъ въ комнат, каждый крикъ на улиц уносятъ за собою его мысли глупыя. Посл острастки стало ему еще трудне учиться. Съ самаго прізда въ гимназію началъ онъ задумываться о томъ, что его могутъ не взять домой на Рождество, и чмъ бы ума набраться, сдлаться на людей похожимъ, сталъ онъ тосковать прежде времени. Сядетъ Паня урокъ учить, а самъ горюетъ, мысли далеко вихремъ несутся, черныя картины рисуютъ передъ нимъ, — наука-то въ голову и не идетъ. Глядишь, — учитель придетъ, спроситъ Паню урокъ, — Паня не знаетъ ни слова, ничего не приготовилъ, учитель его бранитъ, попрекаетъ, что онъ и можетъ учиться, да не учится. Пришло время отпусковъ, барыня запросъ сдлала, поумнлъ ли ея внукъ. Пишутъ ей, что не поумнлъ онъ и, къ тому же, еще лниться началъ. Велла она его оставитъ на праздники въ гимназіи. Когда ему сказали объ этомъ, такъ онъ, словно листъ подъ осеннимъ втромъ, задрожалъ, такъ что не думали, что онъ и на ногахъ устоитъ. Разъхались дти по домамъ, опустли школьныя большія комнаты. Тихо въ нихъ, какъ въ могил, сдлалось, только солдатъ-дядька гд-нибудь всхрапываетъ, сидя на окн въ коридор, только водокачалка постукиваетъ, накачивая воду, да большіе стнные часы маятникомъ ровно выбиваютъ «такъ-такъ, тикъ-такъ», и кажется неразумному Пан, что они выговариваютъ: «Праздникъ близко! Праздникъ близко!» Настанетъ вечеръ, на двор вьюга шумитъ, въ трубахъ втеръ воетъ, тьма на всемъ лежитъ страшная, и, точно въ подземель, горитъ въ длинномъ коридор одинокій ночникъ. Въ спальн холодно, кровати пусты, не слышно веселыхъ дтскихъ голосовъ. Пришелъ канунъ Рождества. Засновали по улицамъ пшеходы, заскрипли по снгу сани и возы тяжелые. Люди провизію покупаютъ, мужикъ елки продаетъ, кругомъ собираются толпы оборванныхъ ребятишекъ и жадно они глазютъ на елки, постукивая леденющими ножонками, глядятъ, какъ господскіе слуги покупаютъ эти елки и тащатъ на плечахъ въ каменные дома на потху богатымъ, счастливымъ дтямъ. Одинъ мальчуганъ нашелъ втку еловую, такъ и той обрадовался, домой побжалъ съ нею въ прискочку… Начало темнть; смотритъ неразумный Паня на улицу, точно къ мсту приросъ, тяжело ему, тошно. Невольныя слезы, что жемчугъ съ оборванной нитки, катятся, падаютъ одна за другою, — и

вдругъ на другой сторон улицы въ бдномъ, почернвшемъ и согнувшемся на бокъ домик мдника засвтился, промелькнулъ по комнат огонекъ, за нимъ другой-третій — и загорлась десятками огней рождественская елка, забгали, засновали вокругъ нея грязныя дти мдника и, кажется, черезъ улицу слышно было, какъ они радостно хлопаютъ въ ладоши, глядя на золоченые орхи, да на затйливыхъ пряничныхъ лошадокъ и птушковъ… Въ школьномъ коридор раздался глухой, костяной стукъ… Вскочилъ дремавшій сторожъ, глядитъ: на полу лежитъ безъ дыханья неразумный Паня и каплетъ изъ-подъ его разсыпавшихся волосъ алая кровь. Сбжалась прислуга, директоръ пришелъ, который только-что хотлъ позвать Паню къ себ на елку, подняли бднаго, понесли въ лазаретъ. Чего-чего ни длали съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. Только къ вечеру другого дня очнулся онъ и сталъ бредить, горячка у него сдлалась. Дали знать бабк и матери. Пріхала мать (она, было, пшкомъ уйти хотла къ нему), не узнаетъ ее сынъ, бредитъ. Дни и ночи она надъ нимъ сидла, все нтъ ему облегченья. Прошла почти недля. Новый годъ наступаетъ. Вотъ наканун Новаго года сидитъ надъ нимъ мать, прислушивается къ его дыханью и видитъ, что онъ открылъ глаза, и ясны они, какъ Божій день.

— Легче ли теб, Паня? — спрашиваетъ она.

— Легко! — говоритъ онъ, глядя на нее блестящими глазами. — Богиня опять приходила ко мн… Давно она не приходила!..

Мать заплакала.

— Не плачь! слышишь, богиня опять приходила ко мн. «Не плачь, — сказала она, — я съ тобою! И матери скажи, чтобы она не плакала: я съ тобою! Я прокляла твою бабку, она одна будетъ, — я ее прокляла. А теб приготовила елку, и матери твоей приготовила елку, — а ее я прокляла». Слышишь ли ты? — крикнулъ онъ могучимъ и яснымъ голосомъ, вскакивая съ кровати, и, вытянувшись во весь ростъ, протянулъ руки, сверкая глазами. — «Я ее прокляла, и будетъ она проклята!..»

Мать подбжала къ нему и, какъ малаго ребенка, взяла его на руки и уложила въ постель.

— Успокойся, Паня! — говорила она. — Успокойся! спи, голубчикъ мой, дитя мое, теб легче будетъ, ненаглядной мой, милый! Спи, твоя мама съ тобою, не отойдетъ она отъ тебя…

А Паня и точно уснулъ, тихо уснулъ, навкъ уснулъ! И когда пробился въ окно утренній, бловатый свтъ, то лицо Пани было такое прекрасное, спокойное, улыбающееся, чистое, точно и для него насталъ Новый годъ, съ новою жизнью. Не врила мать, что этотъ красавецъ съ густыми кудрями уже не человкъ, но ея сынъ, а мертвое тло, кусокъ земли… Богато хоронила его барыня, много пвчихъ, монаховъ и священниковъ пригласила она на отпваніе. Раздала денегъ на поминовеніе его души, памятникъ мраморный поставила надъ его могилой, лампаду неугасимую затеплила, а мать купила внокъ изъ цвтовъ и положила на краю сыновней могилы; не было у нея денегъ для другого украшенія этой могилы…

— Что же вы здсь, что ли, остаться хотите? — спросила барыня, когда прошелъ двадцатый день. — Пора и домой хать.

— Да я и собираюсь хать, — отвтила невстка:- мн мои родители вчера на дорогу прислали, я попутчиковъ жду.

— И со мной можете дохать, въ тарантас за двоихъ мста хватитъ.

— Намъ не по пути. Я въ Москву ду, къ своимъ, — отвтила невстка.

— Вотъ глупости! Имъ и самимъ плохо жить. Что вамъ нужду-то терпть? Можете жить со мною.

— Мн не хочется стснять васъ…

— Что за стсненіе!

— Нтъ, вамъ спокойне быть одной.

— Ну, вотъ еще выдумали, обимъ мста будетъ! — сказала барыня; она привыкла къ невстк, хоть та и была слабая и неумлая.

— Нтъ, я уже ршилась. Вы привыкли жить одн, вамъ надо жить однмъ.

— Ну, какъ хотите, была бы честь предложена! Проживу и одна, — молвила барыня, и странное дло! — ей какъ-то непріятно было выговорить это слово: «проживу и одна!» Всю дорогу думала она: «да разв я одна живу? Вонъ у меня и Глашка живетъ, и Матюшка живетъ, и Оля, да мало ли кто у меня живетъ, такъ что же это я говорю, что я одна живу?..»

И все-таки ей казалось, что она одна живетъ, даже сердилась она на себя, точно пророчество неразумнаго внука совершилось надъ ней и помутило ея умъ сильный.

Пошли дни за днями. Барыня принялась попрежнему хозяйничать, попрежнему холсты считать, оброки сбирать, больныхъ лчить, молебны служить, почетомъ пользоваться, и говорили про нее во всемъ городишк: «добродтельная, счастливая женщина!» Только посл смерти внука старая барыня не любила оставаться безъ людей, и хоть странницу какую-нибудь, а ужъ позоветъ въ себ ночевать и толкуетъ съ нею до тхъ поръ, пока у самой глаза не отяжелютъ, пока сонъ не склонитъ, а чуть проснется — и будить гостью, чтобы слышать человческій голосъ, чтобы чувствовать, что около нея есть люди…

— Тяжело жить одной, — говорила она иногда.

— Э, матушка, — отвчали ей:- да когда же это вы одн-то остаетесь? всегда у васъ кто-нибудь есть, домъ вашъ — чаша полная, находить въ немъ пріютъ и званый, и незваный. Когда же вы одн-то остаетесь?

— А все же… — вздумаетъ возразить барыня и, махнувъ рукою, умолкнетъ, потому что и въ самомъ дл: когда же она одна остается?..

1886