Силуэты

Полевой Борис Николаевич

Несколько последних штрихов. Самуил Яковлевич у себя дома за обеденным столом читает свое самое последнее произведение — пьесу «Умные вещи». Среди других приглашенных и мы, как он нас называл, юниоры, то есть работники «Юности» — ответственный ее секретарь Леопольд Железнов и я. Читает, слушаем. Чай, лимон, сушки. Больше ничего. Бодро звучит хрипловатый, напористый голос. Умные вещи! Вещь, изделие рук человека, воплощение мастерства. Тема! Но не темой, а каким-то особым внутренним, глубоко прочувствованным сказочным миром пленяет всех эта его пьеса. И персонажи-то вроде традиционные. И глуповатый король, и вздорная королева, и язвительный шут, и тупой придворный, и умные

мастера. И все-таки все новое. Маршаковское. Согретое маршаковским юмором. Напечатай без подписи, все узнают автора. Берем! Вопреки традиции «Юности» не печатать пьес, киносценариев и вещей иностранных авторов, решаем взять. Застолбили за собой пьесу. Старик доволен. Мы тоже. Яростно пьем чай. Грызем сушки. Даже по такому случаю Самуилу Яковлевичу дома не дают поблажки.

И вот последняя страница, как бы завершающая для меня силуэт этого удивительного писателя. Лето. Пьеса «Умные вещи» публикуется в журнале. Мы уже все знаем, автор тяжело болен, лишился зрения, что дни его сочтены. Его не разрешают беспокоить посещениями. И несмотря на это, он требует, именно требует, гневно требует корректуру. Посылаем, разумеется. Так, для вежливости. До рукописи ли человеку, когда врачи ведут борьбу за каждую минуту его жизни.

И вдруг мне на дачу в Болшево звонок. Женский голос:

— С вами хочет говорить Самуил Яковлевич.

Зная его состояние, я, признаюсь, подумал: какой скверный розыгрыш. Сразу же приходит на ум наш общий знакомый, который умеет отлично его изобразить. Я уже готов соответственно отреагировать на эту, как мне кажется, неуместную шутку, а в трубке уже слышится:

— Бога ради простите… Я, голубчик, беспокою вас, на отдыхе. Ведь да? Ведь так? Ну вот, видите!.. Я насчет гранок. Мне их прочитали. Извините, но вот вынужден побеспокоить вас, надо внести некоторые поправки. Да-да, голубчик, очень существенные поправки. Так что, голубчик мой, примите их по телефону.

Все, все знаю. И то, как он болен. И то, сколько ему осталось жить. Неужели это действительно он? Нет, конечно же розыгрыш. Говорю, как можно суше и бюрократичнее:

— Не понимаю, о каких поправках речь.

И тут я слышу то, что сразу меня убеждает, что это не мистификация, что я говорю с настоящим Маршаком, с поэтом, находящимся при смерти.

— Голубчик мой, вы, наверное, слышали, я ослеп. Ничего не вижу. Но гранки мне прочли. Поверьте, там есть серьезные огрехи. Нет-нет, не ваши, а мои огрехи. Гранки перед вами? Найдите страничку такую-то. Нашли? Реплика короля. Разве король может так говорить? Это же интонация маленького бюрократа. Возьмите карандашик, я вам продиктую поправку.

Мне становится страшно.

— Самуил Яковлевич, я к вам заеду. Журнал потерпит.

— Нет, нет, нет, это мы с вами можем потерпеть, а журнал терпеть не может. У нас миллион читателей, им надо вовремя поставлять журнал. Записывайте. — Это звучит уже как приказ.

Записывал и думал: вот это художник. Художник каждой клеткой своего существа, художник до последнего дыхания. Записывал и радовался — нет, есть еще порох в пороховницах, не иссякла казачья сила. Раз так активно живет, трудится, стало быть, дело пошло на поправку. Ведь не может же человек подниматься со смертного одра, чтобы править какие-то гранки и искать верные интонации для сказочного короля.

С облегчением положил на рычаг трубку. Но уже вечером слушали мы сообщение о кончине Самуила Яковлевича Маршака.

Режиссер и статист

В.

Пудовкин, Пикассо

В книге Ильи Эренбурга «Годы, люди, жизнь» между прочим описан и такой случай. Испуганное бурным ростом движения сторонников мира правительство Великобритании решает сорвать их конгресс, который намечено созвать в большом индустриальном городе Шеффилде. Не запретить, нет, это не в британских традициях — запрещать. Официальное разрешение на проведение конгресса дано. Сроки согласованы. Даже сдан в аренду большой зал Сити-холла, муниципалитета. Конгресс решено было именно сорвать, запретив въезд на Британские острова наиболее активным участникам движения.

Как это рассказывает Эренбург, два чиновника секретной службы изучают список советских делегатов, запросивших визу на въезд. Трудясь над списком, они идут навстречу друг другу по буквам алфавита сверху и снизу. Английская буква «пи» находится в середине алфавита. Они ее не поделили и, понадеявшись друг на друга, фамилии делегатов, начинающиеся на эту букву, не проверили. И вот из многочисленной делегации четверо, фамилии которых начинались на «п», проскочили через тонкое полицейское сито. Другие джентльмены, ведающие уже выдачей виз, механически дают им разрешение на въезд.

Так ли все это происходило, как описывает в своей книге один из участников и организаторов Движения, судить не берусь. Но это факт, что четыре визы были даны академику Палладину, прядильщице из Шуи Прохоровой, кинорежиссеру Пудовкину и мне. Все это мы узнали в самолете, несшем нас в Прагу. В тот же вечер в маленьком уютном кабачке, как бы врубленном в массив Градчанского холма, состоялось заседание организаторов конгресса. Было решено в связи с такими чрезвычайными обстоятельствами конгресс перенести в Варшаву. Там на окраине, в огромном помещении еще необорудованного ткацкого зала текстильной фабрики молодежь трудилась, чтобы превратить это фабричное помещение в зал заседаний. Обсуждался острый вопрос: как быть с теми делегатами, которые, получив визу, уже приехали в Англию и уже собираются в Шеффилде? Как их переправить в столицу Польши?

Очень поздно, а точнее, очень рано, когда солнце, выкатившееся из-за стрельчатой колокольни собора святого Витта, осветило крыши города, было закончено обсуждение кризисной ситуации. В числе прочего решено было послать в помощь британским друзьям для организации, так сказать, «воздушного моста» Лондон — Варшава двух советских делегатов, фамилии которых начинались на счастливую букву, — Всеволода Илларионовича Пудовкина и меня.

Признаюсь, от поручения этого я в восторг не пришел. Ситуация была острая. Мы уже получили известие, что великий физик Фредерик Жолио-Кюри, которому как французу для въезда в Англию и визы-то не требовалось, уже задержан агентами секретной службы и ему отказано в британском гостеприимстве. Было над чем поразмыслить. Я повесил нос. Зато мой товарищ по намечавшемуся путешествию был в полном восторге.

— Это же страшно интересно! — воскликнул он, вдохновенно сверкая своими умными выпуклыми глазами. — До сих пор мы только слышали «Скотланд-ярд», «Интеллидженс сервис», а тут… нет-нет, мой юный друг, тут мы увидим глазами, что это такое. Чудесно, прелестно!

— Но в этой игре могут быть и проигрыши.

— Чепуха. Все беру на себя. В этой операции я, как и при первом нашем знакомстве, режиссер-постановщик, ну, а вы по-прежнему статист. Да, да, да! И увидите, какой великолепный приключенческий фильм мы с вами поставим на этом материале, мой юный друг, — не хуже «Потомка Чингис-хана»…