Сильвия и Бруно. Окончание истории
Шрифт:
— Принести тебе лондонских газет? — спросила леди Мюриел. — Я когда шла сюда, видела их на журнальном столике, только отец сказал, что в них ничего достойного внимания, кроме того ужасного судебного разбирательства. — А как раз в это время лондонский свет удовлетворял свою ежедневную жажду острых ощущений изучением подробностей сенсационного убийства в одном воровском притоне в восточной части Лондона [36] .
— Нет у меня тяги к ужасам, — ответил Артур. — Но мы, надеюсь, всё же усвоим урок, который они нам дают, хоть нас так и подмывает пересказать его наоборот!
36
В викторианскую эпоху Восточный Лондон был обиталищем городских низов, в отличие от аристократических западных кварталов.
— Ты говоришь загадками, — сказала леди Мюриел. — Объяснись, пожалуйста. Смотри же, — (она
Артур с минуту ничего не говорил.
— Мне хочется почётче сформулировать, что я имею в виду, — медленно и задумчиво произнёс он, — перед тем как высказать тебе, ведь ты думаешь над этим.
37
Леди Мюриел словно шутливо разыгрывает известное место из «Деяний апостолов», глава 22, стих 3, где апостол Павел в таких словах рассказывает о себе иудеям: «Воспитывался... при ногах Гамалиила...»
Всё, что напоминало комплимент, звучало так непривычно в устах Артура, что леди Мюриел зарделась от удовольствия, отвечая ему:
— Ты подаёшь мне идеи, над которыми стоит думать.
— Первая мысль, — продолжал Артур, — возникающая у обывателя по прочтении о чём-нибудь особенно гнусном или бесчеловечном, совершённом представителем двуногих, обычно такова: дескать, вот, перед нами разверзлась новая бездна Порока, а мы заглядываем туда с нашего возвышенного места, держась подальше от края.
— Думаю, что теперь поняла тебя. Ты хочешь сказать, что думать следует так: не «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди», а «Боже! будь милостив ко мне также, кто был бы, если бы не милость Твоя, столь же мерзким грешником, как тот человек!» [38]
— Нет, — возразил Артур, — я хотел сказать гораздо большее.
Она вскинула глаза, но сдержалась и молча подождала.
— Тут надо начинать издалека. Вообразите ещё какого-нибудь человека тех же лет, что и этот бедняга. Мысленно перенеситесь в то давнее время, когда оба только вступали в жизнь — ещё до того, как у них достало разума, чтобы отличать Зло от Добра. Ведь как бы то ни было, а тогда они были в равном положении?
38
Перекличка со словами, с одной стороны, фарисея, а с другой стороны мытаря из Иисусовой притчи, изложенной в Евангелии от Луки, гл. 18, ст. 11, 13.
Леди Мюриел согласно кивнула.
— Тогда перед нами две отличные друг от друга эпохи, два отрезка жизни обоих людей, чьи жизни мы сейчас сравниваем. В первую эпоху они, насколько это имеет касательство к моральной ответственности, поставлены в точности на одну доску: они оба одинаково неспособны к добру и ко злу. Во вторую эпоху один человек — я возьму крайний случай ради выпуклости — завоевал высокую оценку и любовь окружающих; его характер безупречен и его имя впредь будет произноситься с уважением; жизненный путь другого есть одна непрекращающаяся череда преступлений, и в конце концов оскорблённый закон его страны отбирает у него жизнь. Так каковы в каждом случае были причины того состояния, в котором оказался каждый из этих людей во вторую эпоху своей жизни? Они двоякого рода — одни действовали извне, другие изнутри. Эти два рода причин следует обсудить по отдельности — то есть если я ещё не утомил вас этими нудными рассуждениями.
— Наоборот, — сказала леди Мюриел. — Для меня это особенное удовольствие — иметь вопрос, который можно подобным образом обсуждать: разложить по полочкам, чтобы всем всё стало ясно. Некоторые книги, претендующие на то, что в них обсуждается какой-то вопрос, на мой взгляд, несносны и утомительны — просто оттого, что мысли в них расположены как попало, по принципу «первым пришёл, первым и получи».
— Ты отличная слушательница, — ответил Артур с довольным видом. — Причины, действующие изнутри, которые делают характер человека таким, каков он есть в каждый данный момент, суть его последовательные акты волеизъявления — иными словами, его акты выбора делать то или это.
— Подразумевается Свобода Воли? — спросил я с целью вполне прояснить этот пункт.
— Если это не так, — последовал спокойный ответ, — что ж, cadit questio [39] , и добавить мне больше нечего.
— Да, да, именно Свобода Воли! — безоговорочно объявила оставшаяся слушательница — и, должен сказать, главнейшая, если стать на точку зрения Артура. Он продолжал:
— Причины, действующие снаружи, — это его окружение, то, что мистер Герберт Спенсер называет «средой».
39
Зд.: вопрос отпадает (лат.).
— Это так, несомненно, я это прекрасно понимаю, — вставила леди Мюриел.
— Если теперь принять во внимание различие среды, то один человек одержит грандиозную победу над искушением, в то время как другой низвергнется в тёмную бездну преступления.
— Но ты же не скажешь, что оба равно виновны объективно?
— Вот именно, — сказал Артур. — Но позвольте привести ещё один пример, который даже с большей силой покажет, что я имею в виду. Пусть один из этих людей занимает высокое общественное положение, а другой, скажем, обычный вор. Пусть первый окажется перед искушением совершить обычный нечестный поступок — какой-нибудь такой, который он мог бы сделать в полнейшей уверенности, что он никогда не будет раскрыт, что-то такое, от чего он с лёгкостью способен воздержаться, и что, он определённо знает, будет низостью. И пусть второй человек окажется искушаем на какое-то ужасное, по всеобщему мнению, преступление, но под почти невыносимым бременем мотивов, хотя не настолько невыносимым, разумеется, чтобы напрочь исключить всю ответственность. Так вот, пусть в этом случае второй человек приложит большие усилия к сопротивлению, чем первый. И предположим, что они всё же поддались искушению оба. Я утверждаю, что второй человек, объективно, менее виновен, чем первый.
Леди Мюриел протяжно вздохнула.
— Это переворачивает все представления о Добре и Зле — это во-первых! Присутствуй ты на том ужасном судебном разбирательстве, ты, чего доброго, скажешь, что убийца — наименее виновный из сидящих в зале, а судья, который судит его за уступку искушению, сам совершает преступление, перевешивающее все подвиги подсудимого!
— И скажу, — твёрдо заявил Артур. — Согласен, что звучит как парадокс. Но только подумайте, сколько совершается низостей, когда люди уступают какому-то очень лёгкому искушению, которому легко можно противостоять, и уступают сознательно, просто из душевной лености [40] ?
40
Артур не один в литературном английском поле воин. С 1875 по 1895 годы выходит серия из семи романов Томаса Гарди (её венчают знаменитые «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» и «Джуд Незаметный»), которые сам автор так и называл обобщённо — «романы характеров и среды». Интересно, что обсуждение социальной и бытовой жизни, которые как никогда обострились в эпоху выхода в свет «Джуда» и второй части «Сильвии и Бруно», сочеталось у литературных героев со страстными поисками красоты в мире; «тоска по красоте невольно пробивается в их романтических фантазиях», — говорит современный историк английской литературы (М. В. Урнов). Вот и Артур, когда ему, по его выражению, всё стало ясно, тут же мысленно перескочил на Теннисона, чуть дальше в его рассказе (там процитирована поэма «Два голоса»; и на сходную тему, хотя в ином ключе, писали Кэрролл же — поэма «Три голоса» — и Роберт Сервис — стихотворение с тем же названием.) Само понятие «среда», равно в английском и в русском языках, являлось новым; укореняться оно начало лишь с конца пятидесятых годов девятнадцатого века.
— Не могу осудить твою теорию, — сказал я, — но насколько же она расширяет область Порока в нашем мире!
— Неужели правда? — озабоченно спросила леди Мюриел.
— Да нет же, нет и нет! — нетерпеливо ответил Артур. — На мой взгляд, она расчищает те тучи, что нависают над всемирной историей. Когда мне впервые стало это ясно, я, как сейчас помню, вышел побродить в поля и всё повторял про себя этот стих Теннисона: «Недоуменью места нет!» Мысль, что, возможно, реальная вина рода человеческого неизмеримо меньше, чем я воображал, что миллионы, которые, как я думал, безнадёжно погрязли в злодеяниях, были, быть может, едва ли вовсе порочны — эта мысль была сладка, как не выразить и словами! Жизнь показалась мне светлее и прекраснее, стоило только зародиться в моей голове такой мысли! «И ярче изумруд блеснул в траве, И чище в море засиял сапфир!» [41] — Когда он говорил последние слова, его голос дрожал, а на глаза навернулись слёзы.
41
Из поэмы Теннисона «Мод», ч. 1, гл. 12, строфа 6.