Сильвия и Бруно. Окончание истории
Шрифт:
Лучше всего, подумал я, побыстрее представить их кое-кому из приглашённых дам — тех, что подобрее, — и я выбрал юную девушку, о фортепианной игре которой так много было говорено.
— Надеюсь, вы любите детей? — спросил я. — Позвольте представить вам двух моих маленький приятелей. Это Сильвия, а это Бруно.
Девушка изящно склонилась и поцеловала Сильвию. Она бы и Бруно поцеловала, но он был начеку и вовремя увернулся.
— Их лица мне видеть внове, — сказала она. — Откуда вы, мои хорошие?
Такого неудобного вопроса я не предвидел; испугавшись, что Сильвия попадёт
— Они нездешние, далеко живут. Пробудут здесь только один вечер.
— И как же далеко вы живёте? — не унималась пианистка.
На лице Сильвии появилось смущение.
— В миле или двух отсюда… кажется, — неуверенно ответила она.
— В мире или трёх, — уточнил Бруно.
— Так не говорят, «в миле или трёх», — поправила его Сильвия.
Пианистка была с ней согласна.
— Сильвия совершенно права. Обычно так не говорят.
— Будет обычно, если мы часто станем так говорить, — сказал Бруно.
Пришёл черёд пианистке стать в тупик.
— Скор на ответ для своего возраста, — пробормотала она. — Бруно ведь не больше семи, верно? — обратилась она к Сильвии.
— Нет, меня не столько, — ответил Бруно. — Я один. И Сильвия одна. А с Сильвией нас — двое. Сильвия учила меня считать.
— Да нет, я вовсе тебя не считала! — засмеялась пианистка.
— Вас не учили считать? — изумился Бруно.
Пианистка закусила губу.
— Разговор получается какой-то… неуклюжий! — вполголоса бросила она реплику «в сторону».
— Бруно, так нельзя! — укоризненно прошептала Сильвия.
— Как нельзя? — не понял Бруно.
— Нельзя, чтобы получался такой разговор.
— А какой разговор? — не унимался вредный ребенок.
— Такой, чего она тебе не говорила, — ответила Сильвия, робко взглянув на девушку и ещё больше смущаясь от столь бестолково построенной фразы.
— Ты просто не можешь произнести это слово! — воскликнул Бруно с торжеством. И он обратился к юной пианистке, словно приглашая её в свидетели своей победы: — Я ведь знал, что она не может произнести «не-у-тю-жен-ный»! Вы ведь так сказали, верно?
Пианистка сочла, что лучше вернуться к арифметике.
— Когда я спросила Сильвию: «Бруно уже семь?», я лишь хотела знать, сколько тебе лет.
— Нам два билета, — ответил Бруно. — А куда?
— Это твой мальчик? — спросила пианистка Сильвию, оставив в покое и арифметику.
— Я не её, — снова не утерпел Бруно. — Это Сильвия — моя! — И он обхватил Сильвию руками, повторив для верности: — Моее всех!
— Ясно. А знаешь что, — сказала пианистка, — у меня дома есть маленькая сестрёнка, очень похожая на твою сестрицу. Я думаю, они бы полюбили друг друга.
— Они были бы очень-очень полезны друг другу, — ответил Бруно, поразмыслив. — Им не нужно было бы всякий раз искать зеркальце,
— Почему это, мой милый?
— Потому что одна служила бы зеркалом для другой! — воскликнул Бруно.
Но здесь леди Мюриел, которая стояла поодаль и слушала этот удивительный разговор, вмешалась и попросила пианистку осчастливить нас своей игрой, и дети повели свою новую подругу к пианино.
Ко мне подошёл Артур.
— Если верить слухам, — прошептал он, — нас ждёт масса удовольствия.
И вот, среди мёртвой тишины, начался концерт.
Пианистка принадлежала к тем исполнителям, о которых Общество отзывается как о «блестящих», и она набросилась на чудеснейшую симфонию Гайдна с шиком, который приобретается лишь годами терпеливого труда под руководством лучших мастеров. Поначалу и впрямь казалось, что нам предстоит насладиться совершенной фортепианной техникой, но спустя несколько минут я начал занудно спрашивать сам себя: «Чего же, всё-таки, здесь не хватает? Никакого удовольствия — почему?»
Потом я принялся внимательно вслушиваться в каждую ноту, и мне всё стало ясно. Налицо была почти совершенная механическая точность движений — и ничего более! Фальшивых нот, разумеется, не было и в помине, для этого она слишком хорошо знала пьесу, но достаточно было простейшей смены музыкального размера, как выявилось отсутствие у играющей настоящего «уха» к музыке; достаточно было смазанности самых трудных пассажей, как стало видно, что она не считает своих слушателей достойными настоящих усилий; достаточно было механического однообразия акцентовки, чтобы из божественных модуляций, которые оскверняла исполнительница, напрочь улетучилась душа — короче говоря, игра просто-напросто раздражала, и когда пианистка отбарабанила финал и таким ударом по клавишам извлекла последний аккорд, словно инструмент уже сделал своё дело и её больше не волнует, сколько от этого лопнет струн, мне не удалось даже притвориться, будто я присоединяюсь к неизбежным возгласам благодарности, что хором вознеслись вокруг меня.
Леди Мюриел появилась рядом с нами.
— Не правда ли, прелестно? — шепнула она Артуру с озорной улыбкой.
— Ничуть не прелестно, — ответил Артур. Но светлая доброта его лица сгладила явную грубость ответа.
— Да ты что, такое исполнение! — удивилась леди Мюриел.
— Поработала неплохо, — гнул своё Артур, — но люди, знаешь ли, всегда бывают предубеждены против столичных штучек...
— Так, теперь ты начинаешь нести нелепицу! — отрезала леди Мюриел. — Ты же любишь музыку, разве нет? Ты сам давеча говорил.
— Люблю ли я музыку? — медленно проговорил Доктор. — Моя любезная леди Мюриел, есть Музыка и музыка. Ваш вопрос чересчур расплывчат. Вы могли бы с тем же успехом спросить: «Ты же любишь людей?»
Леди Мюриел закусила губку и топнула изящной ножкой. Будь она актрисой на сцене, желающей изобразить гнев, её бы освистали. Сейчас, тем не менее, она всё же произвела впечатление на одного зрителя — Бруно поспешил вмешаться и внести в назревающую ссору мир своим замечанием: