Силы неисчислимые
Шрифт:
Это были его последние слова. Оказалось, что в перегревшемся стволе заклинился снаряд. Новиков хотел вторым выстрелом выбить его. Произошел взрыв…
Рядом лежат еще четыре бездыханных тела. Среди них узнаю черноглазую подносчицу снарядов Верочку. Она пришла к нам из Красной Слободы. (К сожалению, до сих пор мне не удалось установить ее фамилию.) Неподалеку, раскинув руки, затих Мушкин, маленький, такой неприметный с виду и такой геройский парень. Сколько раз он спасал своего командира от верной смерти, видел в нем отца, преклонялся перед
— Вот и нет нашего Мушкина…
И тогда вдруг пошевелился Новиков, с трудом повернул голову, видать, хотелось ему еще разок взглянуть на своего друга, и свалился замертво.
Я с отчаянной надеждой взглянул на доктора. Александр Николаевич отвел глаза — он всегда тяжко страдал, когда был беспомощен в борьбе со смертью. А здесь такая нелепая потеря…
Говорить о гибели своих боевых товарищей всегда трудно. Еще труднее это делать, когда смерть настигает кого-нибудь так непостижимо трагически.
Мне и сейчас больно вспоминать о гибели Новикова и его славных артиллеристов. Саднит это воспоминание, мучает… Если доведется кому-нибудь из читателей побывать на Сумщине у реки Знобь, на 107-м километре железной дороги Хутор Михайловский — Унеча, поклонитесь здесь братской могиле, где покоятся наши партизаны, погибшие в том бою, и среди них Новиков — честный воин нашей армии, безмерно любивший свое грозное оружие — артиллерию.
…В Знобь-Новгородской что-то заклинилось с нашим наступлением. Приказываю артиллеристам немедленно сняться с позиции. Посылаем связных к командирам наступающих отрядов, пытаемся уточнить, почему произошла заминка.
Связные еще не успели возвратиться, когда заговорили шестиствольные минометы противника. Они бьют по городу, бьют по тому самому месту, где совсем недавно стояла наша артиллерия. Уже трудно уловить огонь отряда Ревы. Заметно ослабевает канонада, доносившаяся из района действий отрядов Иванова и Таратуто. Инициатива боя переходит в руки немцев.
Что случилось? Неужели и у Ревы произошла какая-то катастрофа?
— Разрешите послать к Реве моего помощника Касьянова, — словно подслушав мои мысли, предлагает Бородачев.
— Нет, не надо. Я пойду сам. На всякий случай подтяни к КП отряды Гнибеды и Боровика. Жди дальнейших указаний.
Вместе с группой связных мы не идем — почти бежим к райцентру. В вечерних сумерках вдруг из оврага вырастает какая-то полусогнутая фигура.
Это командир взвода Семыкин. Он тяжело ранен, но пытается своими силами добраться до санчасти.
— Такой огонь, товарищ командир, невозможно держаться, — докладывает он. Рева приказал отходить… — И вдруг, словно стон, у него вырвалось: — Даже раненых оставили…
— Раненых? Кто допустил? Как смели?..
Оказалось, что Семыкин, ворвавшись с взводом в город, уложил своих раненых на время в сарае. Когда же на город обрушились залпы шестиствольных минометов, партизаны не успели
Реву нахожу на высокой насыпи железнодорожного полотна. Отсюда отчетливо видно, как залег его отряд на окраине Зноби. Огонь вражеских минометов несколько стих.
— Пришлось отойти, — даже заикаясь от обиды, говорит Рева. — Немец так начал лупить, никакого спасения. Но мы зараз…
— Тебе известно, что раненые остались в Зноби? — сурово прерываю его. — Если они не будут отбиты, взвод Семыкина будет разоружен. Такого позора мы еще никогда не терпели…
— Семыкин раненых оставил? — Мне показалось, что Рева сразу потемнел. — Я на улице зажигалку обронил, так назад вернулся: пусть не подумают гады, что партизаны драпают… А он людей, товарищей…
— Он сам тяжело ранен, не нападай на него. Лучше пошли связных за отрядами Таратуто, Федорова и Погорелова. Они-то возьмут Знобь…
Рева непонимающе уставился на меня.
— Что? Шо ты сказал? — не то по-русски, не то по-украински кричит он. — До биса вси отряды. Я возьму Знобь! Мои хлопцы возьмут! Сами!..
Его команда была короткой:
— За мной! Раненые в Зноби!
Это была такая стремительная атака, что враг даже не успел наладить заградительный огонь. К тому же с востока Знобь штурмовал отряд Иванова, который уже вступил на окраину города. Через несколько минут ко мне подбежал сияющий Алеша Кочетков.
— Позвольте доложить, товарищ командир. Все раненые живы. Гады их не нашли: народ не выдал… Разрешите продолжать бой?
Продвигаемся по улице. Маленький домик, стоящий вдали на пригорке, атакует группа фашистских солдат. Из домика раздаются, как щелчки, редкие одиночные выстрелы: там, очевидно, засел один партизан и патроны у него на исходе. Посылаю подкрепление, но чувствую, ребята не успеют добежать. Прозвучал еще один выстрел. Последний. Дом замолчал. Фашисты подбегают к окнам. Сейчас швырнут гранаты… Вдруг настежь распахивается дверь. На крыльце, как сказочный богатырь, появляется наш грузин Гриша Талахадзе. В руках у него автомат. Но держит он его за дуло, как палицу. Партизан бросается на немцев, выкрикивая какие-то слова на своем родном языке, и молотит немцев прикладом по голове. И тут приходит наша подмога.
Когда мы подошли к Талахадзе, он рукавом стирал с лица пот и при этом как-то не то смущенно, не то виновато улыбался.
— Вот пришлось, — показывает он на разбитый автомат. — Нечем было фашиста добить…
Таким он мне и запомнился на всю жизнь.
…Бой сворачивается. То здесь, то там звучат лишь одиночные выстрелы. Какая-то стрельба в ближнем доме. Входим. На пороге лежит мертвая женщина с пистолетом в руке. В глубине комнаты, на стуле, уронив на стол простреленную голову, сидит фашистский офицер. Да, жестокий бой шел не только на улицах. Он шел и здесь — в этом скромном, обыкновенном доме…