Симода
Шрифт:
Но каков вид! Каков вид!
Можайский и Сибирцев стояли на берегу у входа в ущелье, смотрели в сторону моря и не могли оторваться. Отсюда, с Усигахора, видна вся нарядная, огненно-снежная Фудзи сверху до подножья, которое кажется сейчас купающимся в ярком, как синька, океане. С другого берега залива Фудзи выглядывает, как в окно или в ворота, которые прорублены природой в бухте Хэда прямо на великую гору. Площадка, где начинаются работы, ворота в океан между горой и косой из валунов и сосен, и
А сейчас все так чисто, ни единой черной черточки, ни дерева не видно на Фудзи. Справа над бухтой желтая и красная от голых зимних деревьев сопка без снега, сама как осенний клен. Слева коса из красных сосен в солнце, а вдали между ними торжество и простор океанской синевы и над ним голубой и белоснежный конус. Ну что же! Надо отдавать команду:
– Вперед, братцы...
Узкое ущелье Быка, заросшее лесом, кустарниками и колючками, скатывается крутым желобом к морю. Тропа и ключик почти заросли и заплетены чащей колючек, царапающих сапоги. Ноги скользят по сырой глине и по склизким уступам камня, обросшим мхом и лишаями. Тут и сыро, и мокро, на вечнозеленой листве, как роса, – сплошные капли.
Много кедров, сосен и хиноки. Древесиной и стволом хиноки походит, кажется, на кедр, формой громадных ветвей – на кипарис.
Вода, видно, бывает тут большая. Вода выкатала на каменном ложе овальные ступени, эти громадные валы уложены, как бревна, друг над другом. Слабенький ручей журчит сейчас, можно представить, какие водопады гремят в ливень.
Алексею Сибирцеву и Александру Можайскому с этой каменной лестницы отлично виден клин площадки внизу, под горой, где решено ставить стапель. Дальше синее блюдце бухты, открытые рыже-красные ворота в океан и опять поднявшаяся над ними в воздух еще выше сиятельная, еще более огромная Фудзи. И чем выше поднимемся мы, тем еще более гордой и мощной будет она.
– Открытый стапель! – говорит Можайский. – Как же? Здесь тайфуны и периоды дождей, вероятно, бывают. Когда? У японцев даже этого толком не узнаешь.
– Нельзя шхуну, однако, строить на открытом стапеле. По сути, тут надо ставить док...
– Надо вырыть два отводных капала для стока ливневых вод, – протягивая руки над бухтой и лесом, говорит Можайский.
– Вот их сокровище, их подлинная тайна... Фудзи... Если бы тебя увидел кто-нибудь из наших великих поэтов! – отозвался Сибирцев.
Матросы с треском идут снизу по круче. Их толпа в красных фланелевых рубахах быстро движется вверх. Матросы в сапогах, с топорами, пилами и веревками.
– Зараза, твою душу! – яростно восклицает Маслов, с ожесточением ссекая вокруг себя, как бритвой, серую чащу колючек.
Все остановились на каменной выбоине пошире и стали закуривать.
Внизу круглая и синяя плоскость бухты с ожерельем из скал, из камней в деревьях, из садов с апельсинами,
Фудзи за морем покрылась голубыми полосами сверху вниз по снежному склону и стояла, как на праздничной молитве, вся в голубых лучах.
Лейтенанты что-то записывали, высчитывали. Можайский, щурясь, прикидывал, вытягивая руку с карандашом.
На огромной высоте, на скале, раздался крик. Над отвесом стоял у обрыва Букреев.
– О-ёё-о-о!.. Ва-ся-а! – закричал снизу Маслов.
Матросы ринулись вверх, как по команде. Карабкались умело и быстро, видно, еще не забыли, не успели запамятовать, как их гоняли по реям, когда снизу неслась вдогонку и подгоняла брань и угрозы. Но сейчас никто не гнал и не грозил.
Внизу подул ветер. Выдул барашки. В море перемена. Пошли волны, а бухта стала зеленеть, и зеленые волны в слабой пене похожи были на волнующееся поле в колосьях или на камыши. Видно, забрались мы высоко! Тут холодней, ветер иногда прорвется, ударит под деревья. Лес хорош. Дивный лес! Что ни ствол, то золото. Корабельный лес по виду, но какова-то окажется древесина в поделках?
Ударом топора Сизов сделал надруб на красной коре. Семен Маслов ударил со своей стороны, топоры задубасили в черед, щепки полетели.
Алексей видел, что древесина хороша, но поддается топору. Однако еще ничего пока не известно, ломкая ли сосна, как отпаренная доска пойдет на сгиб, вязкая ли, пригодится ли дерево или придется ждать, когда пригонят бревна по морю, вырубленные в глубине полуострова. По всему ущелью, до самого неба, застучали топоры.
– Ну вот и они! – говорит Маслов. – Эй, приятели!
Снизу по тропе через кустарники гуськом лезли японцы с пилами, топорами и баграми.
– Берегись...
Дерево выстрелило, лопнула древесина, вершина стала клониться. Матросы в высоких кожаных сапогах и японцы в сапогах из стяженной бумажной материи, обшитых кожей ниже щиколотки, отошли на заранее расчищенную площадку и сбились в толпу. Ствол упал на кручу, но подпрыгнул на ступенях речного ложа, вышиб фонтан из выбоины и, как стальная пружина, перепрыгнул на нижние ступени, закрывая ручей ветвистой хвоей. Видно было, что хлыст крепкий, как сталь.
– Ой-ой-ёё-оо?! Вася-я!.. – кричат в лесу.
Молодой японец Таракити с большим выпуклым лбом и глубоко сидящими глазами подошел к вершине упавшего дерева, вынул из чехла широкую ручную пилу с круглой частью изгиба в зубьях и стал ее прилаживать к сосновой развилине.
Сизов срубал ветви от комля к вершине, ступая вниз по каменным ступеням, спиной вперед, захватывая левой рукой ветви, а правой ссекая их топором, пока не задел спиной спину Таракити, подымавшегося навстречу.
– Здорово, Никита, – сказал матрос.
Дальше ствол был чист. Таракити, которого матросы звали Никитой, все спилил. Каждый сучок срезан аккуратно.
Таракити кивнул вежливо. И матрос кивнул ему. Не сговариваясь, оба взялись за бревно и перевернули его, чтобы срезать острые, как ножи, обломы ветвей, на которые дерево встало при падении.
Страдая одышкой, с лицом в тяжелом поту, снизу поднялся японец с саблей. Не в силах перевести дух, Танака молча, с упреком уставился на Таракити и на Сизова. Матросы узнали мецке, который сопровождал Букреева и Аввакумова с товарищами на джонке. Все стали оглядываться на полицейского и при этом смеяться. Чувствуя, что на него обращено общее внимание, мецке исчез.