Симонов и война

Симонов Константин Михайлович

До нас стала доноситься канонада с запада. В особенности по вечерам слышно: где-то идут большие бои.

К. М. Лагерь, если привязать к какому-нибудь крупному центру, от чего он близко отстоял?

М. Ф. Нюрнберг.

К. М. Совсем недалеко?

М. Ф. Километров шестьдесят. Мы спрашиваем немцев — проверяющих, это были гестаповцы конечно… Капитан, который нами больше ведал — гестаповец. Унтер-офицер — командир роты — тоже гестаповец.

К. М. А комендант не был гестаповцем?

М.

Ф. Не знаю, кто он такой. Спрашиваем: «Что за стрельба?» — «Налет авиации». Ну, мы понимаем, что это не орудийная стрельба по самолетам, а идет настоящий бой. Мы знали, что какие-то войска — американцы или англичане — с запада к нам продвигаются. А потом по вечерам стала и пулеметная стрельба слышна.

Вдруг приходит майор, — не комендант, а майор, помощник коменданта, — и говорит: «Господа, лагерь эвакуируется. Больные и раненые могут остаться здесь».

У нас уже разговор идет о том, как бежать, когда будут эвакуировать лагерь, кто нас будет охранять и так далее. Много разговоров было, как и что делать. Я был тяжелораненый и еще два. Один — генерал-майор, начальник артиллерии 5-й армии Сотинский, у него оказалась свинка такая, он в поход не мог идти.

К. М. Больной?

М. Ф. Больной. И один генерал был к нам привезен тяжелораненый. Фамилию опять забыл, вспомнил — и опять забыл.

К. М. Так и не выздоровел?

М. Ф. Нет, он так и лежал у нас тяжелораненый! Остальные могли следовать в поход. Ко мне приходят и говорят: «Товарищ Лукин, оставайся здесь. Через несколько дней придут американцы, будешь шоколад есть, кофе пить, накормят. Скорее домой попадешь». Я им заявляю: «Нет, я не останусь, я пойду с вами. Вы хотите, чтобы я вам не мешал? Хотите сделать побег во время похода? Делайте, оставляйте меня. Я вам разрешаю. Обо мне не беспокойтесь, но я не хочу оставаться здесь один. Если погибать, то я хочу вместе с вами погибать». Как они меня ни уговаривали: ты нам свяжешь руки, пятое-десятое, я говорю, я вам совершенно не буду мешать, даю вам полную свободу. Обо мне не беспокойтесь.

Приходит помощник коменданта. Мы ему и говорим, что вот конец подходит войне-то. И если вы проявите человеческое к нам отношение, мы где-то за вас замолвим слово, что вы так к нам относились.

К. М. Что он вам на это сказал?

М. Ф. Он говорит: «Я попробую все сделать для вас». Дал нам подводу, одну; впереди были построены моряки, потом наши — все, кто ходячие, и генералы, и майоры, и подполковники, и полковники, а на подводу положили вещички, у кого какие есть, и посадили меня и генерал-лейтенанта Музыченко, командующего 6-й армией.

К. М. Он что, был болен?

М. Ф. У него была контужена нога; он ходил с палочкой, опирался на нее. А когда после приехали, ему ногу ампутировали уже здесь.

Во время этого похода мы встречали немецкие части. Вы знаете, врагом иногда можно восхищаться. Идут молодые люди, раскрытый ворот, засученные рукава и поют песни. Уже гибель настала, а эти части идут так, как полагается идти: строем, с песнями. Ну конечно, когда видели

нас, узнавали, что это советские пленные — видно было, что советские, потому что других пленных, так одетых, как были одеты мы, других национальностей не было, ни французов, ни англичан, ни, тем более, американцев, — злобные выкрики были нехорошего порядка: «Что вы нянчитесь! Куда вы их ведете, зачем? Кому они нужны! Их надо расстрелять». Довольно угрожающее было отношение.

К. М. Но дисциплина брала свое, и кроме выкриков ничего не было.

М. Ф. Вы знаете, я как солдат не мог не восхищаться этим: армия накануне гибели, государство гибнет по сути дела, а в армии строгая дисциплина, порядок, головы не вешают. Не то, что какие-то забитые, понурые; они же знали, что им грозит, чувствовали это, но вида не показывали. Остановились мы не помню в какой деревушке. Стоим ночь, стоим сутки…

К. М. Сколько вас было всего?

М. Ф. Около двухсот человек нас и, наверное, человек четыреста-пятьсот моряков.

К. М. А генералов сколько было?

М. Ф. Двадцать семь человек. Генералы и комбриги. Там несколько комбригов было. Но это все равно должность генеральская.

Приходит майор. Мы уже коменданта не видели. Майор приходит и говорит: «Господа, вы чувствуете, что фронт приближается?» Мы слышим уже и днем пулеметную стрельбу. Фронт все время движется за нами, довольно быстро идет фронт. «Я могу, — говорит, — дать вам полуторную машину. Поместитесь ли вы все в эту машину?» Двадцать семь человек, двадцать человек охраны. Мы говорим: «Поместимся».

Какими судьбами я не знаю, то ли посылали кого-то из конвоиров, то ли какими-то другими путями, я и не пытался узнать, до нас дошли слухи, что оставленные в этом лагере два генерала — тяжелораненый и со свинкой — генерал Сотинский — как только мы ушли, пришли гестаповцы, спросили, где находятся такие-то, им указали, взвалили их на плечи, вынесли за крепость, за тюрьму за эту, и тут же расстреляли и закидали камнями. Не зарыли, а просто камнями закидали, и все.

И тут я сказал себе: «Это должно было случиться. Никакой охраны нет, никакого начальства нет. Любой солдат, любой немец мог прийти и что угодно над нами сделать».

Я как будто предчувствовал, что нельзя оставаться.

К. М. Впоследствии это подтвердилось?

М. Ф. Да, все подтвердилось. Потом похоронили их. Сели мы в эту машину. Моряков от нас отделили.

К. М. И офицеров тоже?

М. Ф. И офицеров. Всех. Посадили одних генералов и охрану. Вы знаете, ну навалом в грузовую машину, как мешки…

К. М. В одну машину?

М. Ф. В одну машину! Двадцать семь человек нас и двадцать человек охраны. Немцы все пьяные были, разит от них. У меня — один на одной ноге, другой на другой ноге сидят. Я терплю, думаю, не буду ничего говорить. И все терпели, не только я, эти невзгоды. Спрашиваем: «Далеко нас повезете?» — «Да нет, — говорят, — это недалеко здесь. Город Мосбург, часа три езды, не больше».