Симонов и война
Шрифт:
Подходит поезд. Должны были их встречать, а они все из дверей, — там ведь каждое купе открывается, — родные их схватили, крики, радость, слезы, песни. Официальная часть была сорвана. Музыка гремела.
Мы постояли, посмотрели-посмотрели и все задумались: а как нас будут встречать? Одни говорят: «Ну конечно, тех, у кого родные живут в Москве и вблизи Москвы, придут встречать». А я говорю: «Да вряд ли это сделают, вряд ли. Сначала ведь надо будет отчитаться — как ты, Михаил Федорович Лукин, попал в плен? И я должен сказать. Что ты делал в плену? Как ты себя там вел?» — «Ну да, ты всегда…» — это опять тот же генерал Самохин и некоторые другие тоже. А большинство замкнулось в себе. Начали уже реальную близость
В один прекрасный день говорят нам, что за нами приехали из Москвы. Спрашиваем — кто? Какие-то офицеры. Ну, мы предполагали, что, конечно, не рядовые офицеры, не армейские, а из НКВД.
К. М. Вы в Париже к этому времени уже были несколько месяцев?
М. Ф. Около месяца. Как-то тревожно стало, сердце сжалось. Что ожидает? Это мучает всех, не только меня. И хочется поехать, как будто бы и радостно, и в то же время думаешь: а что же будет? Может быть, лучше, чтобы родные не знали? Может быть, лучше, чтобы они считали, что ты погиб — и всё.
Драгун устроил нам банкет. Тогда встреча была, а теперь он устроил прощальный банкет с французским коньяком, закуска прекрасная, водка. Водка, кажется, наша была.
Сижу я на углу, на втором углу сидит майор, который прилетел за нами. Я спрашиваю: «Вы кто будете?» Он говорит: «Майор Красной Армии».
К. М. Он в штатском?
М. Ф. Нет, в форме. Общеармейские петлицы. Я говорю: «Ну, это я вижу, что Красной Армии, а на самом-то деле вы откуда, из СМЕРШа?» — «А что такое СМЕРШ?» — «Да мы, — говорю, — слыхали здесь, что какой-то СМЕРШ есть, но не знаем, что это такое. Мы особый отдел знали, знали, что у нас есть МГБ…» Он усмехнулся и говорит: «Нет, мы армейские». Ну армейские, так армейские. Пьем.
Вы знаете, я очень много пил за тем столом. Мне страшно хотелось захмелеть. Не берет. Настолько взвинчены были нервы — ну не берет меня хмель. Я предлагаю: «Ну, давайте выпьем». — «За что будем пить?» Я говорю: «Как сказал Лещенко: „Сибирь ведь тоже русская земля“». — «Ну зачем такие мрачные мысли, тем более вам?» Я говорю: «Что значит, мне?» — «Ну чего вам бояться?» Я говорю: «А я и не боюсь, но вообще-то хотелось бы знать, — кто, куда и как? Но, — говорю, — дело это темное пока, и вы мне тоже ничего не скажете».
Так мы с ним пьем, пьем, а я совершенно не хмелею. Так и закончилось.
Наутро повезли нас на аэродром. Поданы были самолеты. Наши самолеты, наши летчики. Разместили нас. Самолеты транспортные.
К. М. Всех повезли?
М. Ф. Всех.
К. М. У меня по документам — я знакомился с некоторыми личными делами — ощущение было, что Понеделина вывезли из Франции только в декабре.
М. Ф. Нет, с нами вместе вернулся. Не вернулся из Мосбургского лагеря Калинин, комбриг. Калинина я хорошо знал по польской кампании еще. Я командовал бригадой, он у меня командовал полком, в двадцатые годы. Многие знали, что он в плену вел себя нехорошо, и когда в Мосбурге наши генералы заявили, что это генерал такой-то и его надо особо… — он почувствовал, что к нему нехорошее отношение.
К. М. Заявили, кому?
М. Ф. Администрации лагеря. Мы думали, что они с ним что-нибудь сделают, арестуют его. Они не обратили внимания. Он не поехал с нами, остался там. Куда он девался, что с ним было дальше, я не знаю.
К. М. А в чем выражалось его дурное поведение?
М. Ф. Я не знаю.
К. М. Такое ощущение, или были слухи?
М. Ф. Нет, нет, знали, что он где-то с немцами, с Власовым какой-то контакт установил. А потом почему-то к нам в лагерь его бросили.
К. М. Вы считаете,
М. Ф. Может быть, подсунули, а может быть, не хотел работать, может проштрафился. Но он об этом молчал. С ним не разговаривали, и он на эту тему ничего не говорил. Там было несколько генералов, которые тоже как будто бы начинали с Власовым, потом отказались работать на Власова и были к нам брошены.
К. М. С ними разговаривали?
М. Ф. Тоже плохо разговаривали. Я вам скажу больше, даже к Понеделину большинство генералов относилось очень плохо, те, которые были с ним вместе с Хаммельбурге. Понеделин, как вы знаете, был объявлен врагом народа, приказ был о нем и еще о нескольких генералах. Я вам, кажется, рассказывал, что в Хаммельбурге немцы предложили писать историю Красной Армии. Генералам предложили, полковникам. Что, дескать, вам будут увеличены пайки, поскольку вы будете работать, сигареты вам будем давать. Некоторые пошли на это, а потом большинство начало их срамить: «Для чего вы это пишете немцам? С какой стати раскрываете все, что у нас было и как было? Приедете домой — пишите историю, сколько хотите». Отпали, отошли, бросили. Но к ним предубеждение со стороны генералов уже было. И вот когда меня привезли в Нюрнберг, в госпиталь военнопленных, я вам рассказывал, там услыхали, что я буду возвращаться обратно в крепость, французы, югославы и наши, которые работали у немцев и имели марки, собрали мне до пятисот марок. Не знаю точно, но много собрали. Собрали с тем, чтобы я мог дать генералам. Я отдал старшему генералу — Музыченко и говорю: «Вот, распределите», — и началось ущемление: одному дают пятьдесят марок, а другому — десять, в зависимости от степени, по его мнению, вины перед советской властью. А я несколько марок оставил, я знал, что он и будет распределять так, — подходил к таким генералам и давал. И вы знаете, они плакали: почему к нам такое отношение? Ведь такой-то тоже с нами был — называют фамилию, — а ему-то ничего, он с Музыченко хорош.
А должен вам сказать, что Музыченко, между нами говоря…
Так вот, из Парижа мы на самолетах полетели, летим над Берлином и видим, что Берлин — разбитый весь. Это нас порадовало, что Берлину хорошо досталось. Сколько мы ни летели — везде разбитые дома. Смотреть приятно.
Опустились в Берлине на аэродроме, есть там аэродром в самом Берлине. Наши стали выходить, их спрашивают: «Вам куда?» — «Да мне вот нужно…» Обращаются к летчикам, спрашивают: «Когда будем в Москве? Когда полетим?» Летчики не отвечают, отворачиваются. Настроение у всех нехорошее стало.
К. М. Там что, заправка самолета?
М. Ф. Да, заправили самолет, полетели. Летим. Смотрю — Москву я хорошо знал — кружимся над Центральным аэродромом. Я говорю: «На Центральный аэродром мы прилетели».
К. М. А в Париже представители французские провожали?
М. Ф. Кто-то был. Но так — лишь бы отправить. Наши из консульства были по репатриации, и от французов был кто-то.
К. М. Там обстановка была нормальная?
М. Ф. Нормальная.
К. М. Смотрите — Москва цела, в общем.
М. Ф. Москва цела. Сели на Центральный аэродром. Уже темнеть начинает. Подрулили к ангарам. Смотрим, никого нет. Я говорю: «Что-то ни родных, ни музыки, ни цветов, нету». Молчат. Все молчат, притихли. Даже Самохин не бросил реплики.
Потом через некоторое время появляется группа офицеров во главе с генералом. Постояли, посмотрели в нашу сторону и ушли. А через некоторое время появились два маленьких допотопных автобуса. Я в жизни таких автобусов не видел. В камуфляже все. И легковые машины.