Симонов и война
Шрифт:
А теперь — самое главное и личное — мне хочется написать Вам, не только как заведующему редакцией поэзии, но и как поэту, написавшему поэму «Суд памяти». Дорогой Егор Александрович, неужели Вам не совестно, что эта книжка двух погибших людей долежала у Вас — пять лет — до дня Победы, почти до дня Победы, не двинувшись с места? Почему Вы не позаботились о том, чтобы она была издана? Почему Вы не встревожились ее судьбой? Где была Ваша память о войне и о людях, погибших на этой войне?
До меня дошли слухи, что причина бесконечного лежания рукописи в издательстве якобы в том, что издательство никак не может справиться с этим прецедентом — двумя авторами стихов на обложке. Ну а что прикажете делать, если эти два человека писали и прозу, и стихи не только порознь, но и вместе, и вообще работали больше десятилетия
Убежден, что формальные придирки по этой книге идут не от Вас. Ничего не знаю — но просто убежден в этом внутренне; убежден и в другом — в том, что в данном случае Вы забыли о своем долге поэта и фронтовика по отношению к этой книге и к памяти этих людей…
Жму Вашу руку.
Уважающий Вас Константин Симонов.
P. S. Кстати, о формальных основаниях, якобы затрудняющих выпуск этой книги. В этом же издательстве «Советский писатель» в 1938 году вышла книга стихов и прозы, название которой была «Луганская тетрадь», а на обложке стояли фамилии: Михаил Матусовский, Константин Симонов. Мы вместе написали эту книгу стихов и прозы, в которой были рассказы, стихи и поэма, и издательство не держало ее пять лет в шкафах, а издало ее через несколько месяцев после того, как мы ее представили. Но это уже просто кстати, для ясности.
В. П. Хархардину
мне переслали из «Известий» Ваше письмо, большая часть которого, в сущности, адресована мне. И мне захотелось написать несколько слов в ответ Вам.
За тридцать пять лет, прошедших с той поры, когда я написал стихи «Жди меня», среди многих писем, связанных с этим стихотворением, я, помнится, получил два или три, в которых — правда, не в столь резкой форме, как Вы, но все же стыдили меня за строчки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня…» И поскольку я сталкивался с человеком, который вдруг, в противоположность огромному большинству других людей, прочел эту строчку не так, как я ее написал, понял ее по-другому, и это задело его, — я в каждом случае считал своим долгом ответить на такое письмо. Отвечаю и на Ваше.
Разумеется, погибшего на войне сына чаще всего, дольше всего помнит мать, и чаще всего именно она не желает смириться с очевидностью, не желает поверить в его смерть.
Разумеется, что погибшего на войне отца не должен забывать его сын. Разумеется, сын тоже не хочет смириться со смертью отца, поверить в нее.
Вот именно это я и хотел сказать и сказал в своем, написанном в сорок первом году стихотворении. Говоря о силе ожидания, я привел те поэтические примеры, с которыми традиционно сильнее всего в людском сознании связана и сила ожидания, и сила памяти. Даже тогда, когда те, кто обычно дольше всего не верит и больше всего не в состоянии примириться с потерею, даже когда они будут перед лицом очевидности вынуждены поверить в эту потерю, даже тогда все-таки верь в чудо, которое еще может произойти! Вот смысл моих строк, и смысл этот не имеет ничего общего с тем смыслом, который Вы в него вкладываете, и мне нечего стыдиться этих строк, ни извиняться за них перед кем бы то ни было. Я просто считаю себя обязанным объяснить то, что в них вложено мною, тому, кто прочел в них нечто противоположное.
Если
И еще одно: не приходило ли Вам в голову, что есть некая закономерность в том, что и стихотворение написано не матери, а жене, и солдаты посылали его с фронта чаще всего не матерям, а именно женам и невестам, именно им хотели сказать «жди меня», и хотели, и говорили, совершенно независимо от того, было бы или не было бы написано мое стихотворение?
А что до упомянутых Вами стихов Некрасова, то ненужно быть таким запальчивым. Стихи эти я, разумеется, читал, и не только читал, но и помню их наизусть — зря написали, это уж по принципу «раззудись плечо». Такого писать не надо.
Желаю Вам всего доброго,
Константин Симонов.
Главному редактору журнала
«Дружба народов» С. А. Баруздину
я познакомился с замечаниями по моей рукописи «Разные дни войны», присланными в редакцию «Дружбы народов» военно-мемуарной группой отдела печати Управления пропаганды и агитации Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота.
Прежде всего хочу сказать Вам, как редактору журнала, что мне доставила искреннюю радость та общая положительная оценка моего дневника писателя, которую дали ему прочитавшие его военные товарищи.
Во-вторых, хочу сказать Вам, что я с величайшим вниманием отнесся к тем замечаниям и пожеланиям, которые были высказаны товарищами из военно-мемуарной группы в их письме, а также сделаны в тексте рукописи по ходу ее чтения.
Во всех тех случаях, когда замечания и пожелания рецензентов казались мне справедливыми или частично справедливыми, я внес соответствующие исправления.
В тех же случаях, когда я остался при своем первоначальном мнении и считал, что некоторые из замечаний и пожеланий мне в своем дневнике писателя принимать не следует, я считаю необходимым мотивировать Вам, как редактору журнала, почему в таких случаях я считаю правку рукописи ненужной.
Итак, что я сделал и чего не стал делать в связи с вышеупомянутыми замечаниями в первой части своего дневника писателя.
Первая группа замечаний и пожеланий относится к освещению мною значения частных операций на Западном фронте в феврале-апреле 1942 года, в первую военную зиму и весну, — уточняю вполне сознательно время и место действия, — поскольку в письме рецензентов сказано несколько расширительно — о значении частных операций вообще в период Великой Отечественной войны. У меня же речь идет не вообще, а конкретно о совершенно определенном периоде. С учетом этого уточнения я отнесся к критическим замечаниям в свой адрес весьма внимательно, сделал в верстке на страницах 34 и 35 две купюры тех мест, которые вызвали у рецензентов конкретные возражения, и, кроме того, внес некоторые исправления, снял или смягчил ту излишнюю молодую категоричность, которая в нескольких местах проявилась в тогдашних моих дневниках по этому поводу.
Кроме того, по первому пункту замечаний моих рецензентов я счел нужным откликнуться на их призыв в некоторых случаях дополнить мои комментарии и в связи с этим прокомментировал само понятие «операция», не всюду верно употребляемое в моих записях военного времени. Теперь в комментариях в этот вопрос внесена самокритическая ясность.
По второму пункту замечаний моих рецензентов я внес существенное, на мой взгляд, дополнение к той общей оценке нашего контрнаступления под Москвой как грандиозного по замыслу и по общим результатам, которое содержалось в рукописи и до этого. Думается, что после сделанных дополнений теперь в этот вопрос внесена полная ясность.