Синдикат
Шрифт:
Впоследствии много раз он рисовал, как зачарованный, череду картинок этого дня, реконструируя его по минутам – так археологи восстанавливают утерянные фрагменты прошлого... И с год после ее гибели, запряженный гончей тоской, был занят восстановлением образа Мани – разыскивал ее школьных друзей, нашел бабку где-то под Волоколамском, – короче, знакомился, наконец, со своей женой поближе...
В это время многие друзья стали валить в Израиль. Яша провожал, помогал паковать ящики, отправлять контейнеры, ругаться с таможней. От этих дней тоже осталась серия комиксов... Когда уехал Воля Брудер, сокурсник и лучший друг, Яша задумался. Брудер звал Яшу все сильнее, все горячее, обещал помощь, а главное – слал фотографии с пальмами, какими-то буйно-лиловыми кустами, блескучим синим морем,
...Вообще-то Яша Сокол был не вполне евреем. Можно даже сказать, он им и вовсе не был в том смысле, в каком это понимает традиция. В детстве, правда, был у него любимый дедушка Миня, который гулял с ним, рассказывал о тайге, о повадках волков и лис, о том, как в лесу по деревьям определять направление север-юг, как долго прожить без еды и какая ягода помогает при цинге, и как не замерзнуть зимой. Дедушка Миня не был ни ботаником, ни туристом, наоборот, – он был знаменитым закройщиком мужской одежды в ателье Союза советских писателей. Просто в молодости семнадцать лет провел на лесоповале, и дважды находился в бегах в тайге. С дедушкой Миней было так захватывающе интересно, что когда тот умер от сердечной недостаточности, десятилетний Яшка высох от любви и тоски по нему, как только в юности сохнут по возлюбленным.
Так вот, дедушка Миня, по неясным слухам, был как раз еврей, но, поскольку ни разу он об этом не обмолвился, – а может быть, Яшку это в детстве не интересовало, – образ Мини, такой родной и главный, совсем не монтировался с этим коротким, чужим, почему-то неловким словом.
Лет с шестнадцати в Яше забродил беспокойный дух. В конце мая он брал рюкзак (пара белья, две майки, блокноты и ручки) и подавался куда-нибудь на юг – в Сочи, Гагры, Сухуми...
В Сухуми, в парке, на скамейке он и увидел дедушку Миню. И – оторопел от неожиданного спазма тоски, который подкатил к горлу, словно и не прошло много лет со дня смерти деда. Тот сидел на скамейке и грелся на солнышке – старый вислоносый человек со старческими пятнами на руках и лице, в чистых старых брюках, в полотняной кепке с длинным козырьком. Яшка присел рядом, что-то спросил, старик живо отозвался, они разговорились. Тот и разговаривал, как дедушка Миня, с мягким украинским “г”, наверное, тоже был уроженцем какого-нибудь Киева или Одессы.
Посреди оживленной беседы растроганный Яша, непонятно почему, – возможно, потому, что вспомнил вдруг о еврейской исходной деда, – спросил, понизив голос:
– Скажите... а евреев здесь много?
Тот сначала запнулся, внимательно и долго смотрел на Яшу и наконец сказал:
– Да, знаете, их много еще... Много их... А куда деваться? Сейчас ведь не те времена, когда...
И вдруг стал рассказывать, как в молодости, во время войны, на Украине попал в облаву вместе с евреями. При нем не было документов, и хоть убей, он не мог доказать, что не еврей, пока не догадался расстегнуть штаны. Так его не только освободили, но и предложили работу. Он стал сопровождать машины с евреями.
– Сопровождать? – спросил Яша, – ...куда?
– Ну, куда... Туда! В этих машинах они и дохли... Прямо там и начинал действовать газ... Вот, вы не поверите! – оживился он, – до чего хитрый же народ! Были такие, кто снимал рубашки, кофты, мочились в них и заворачивали лицо, и выживали, только притворялись мертвыми! Так я, знаете, всегда угадывал – кто живой и прикидывается, и сразу добивал. Ох, у меня глаз был – не отвертишься, не уползешь!
(– ...После войны его судили за пособничество немцам, – рассказывал мне Яша, – он честно отсидел полный срок, освободился и переехал в Сухуми, поближе к теплу, к солнышку... Погреться напоследок.
– И ты... не задушил его? – с интересом спросила я. – Сдавить легонько горло, старичок-то ветхий, секунда, и...
– Да нет, – поморщился Яша. – Я был настолько потрясен его сходством с дедушкой Миней и дьявольски вывороченной судьбой, что просто молча поднялся и пошел от него прочь. Понимаешь? Сел на скамейку неким пареньком, а поднялся законченным
...так вот, Воля Брудер слал карточки из своего Израиля с таким зовущим морем, таким синим, искристым, детским морем...
После того как дочки дважды за зиму переболели воспалением легких, Яша решился на переезд.
Эта фотография, – спускающегося по трапу художника с мольбертом за плечом и двумя трехлетними, совершенно одинаковыми девочками на руках, – обошла все израильские газеты.
В Стране Яша перепробовал все. Работал охранником в супермаркете, таскал на заводе ящики с бутылками “кока-колы”, окончил курсы компьютерных графиков, немного поработал в рекламных агентствах. И все время публиковал комиксы в русских печатных изданиях. Наконец на эти комиксы обратили внимание в ивритской прессе... Ему предложили более или менее постоянную работу в одной из ведущих израильских газет. Так он узнал разницу в гонорарах. Словом, Яша выплыл, глотнул воздуху, огляделся... За год он купил машину и, взяв ссуду в банке, купил квартиру на живописных задворках Хайфы. Жизнь начинала нравиться. Значит, надо было ее немедленно менять.
Все складывалось очень кстати даже и в домашнем смысле. Дочери Надька и Янка (он произносил их имена всегда слитно, как “Летка-Енка” и называл еще “мои голодранки”, “мои паразитки”, “мои террористки”), пугали его своей растущей самостоятельностью. Пятнадцатилетние паразитки были совершенно самодостаточными личностями, чемпионками Израиля по игре в бридж.
Они были похожи так, как могут быть похожи только классические однояйцевые близнецы, рожденные с разницей в пятнадцать минут. В детстве видели одни и те же сны и, просыпаясь, просили отца рассказать окончание, – очень удивлялись, узнав, что не всем людям снятся одинаковые сны. Если шли, огибая дерево с разных сторон, и одна спотыкалась, то – одновременно с ней – спотыкалась другая. Они были связаны друг с другом таинственной и страшной физической зависимостью. Спали в одной постели, всегда на одном и том же боку. Одновременно вздыхали во сне, одновременно медленно, как в синхронном плавании, не просыпаясь, поворачивались на другой бок.
Яша был заботливым отцом, он следил, чтобы девочки хорошо ели.
– Душа моя, – говорил Яша дочерям за столом, то одной, то другой – ешь, душа... – И подкладывал на тарелки кусочки.
Он был заботливым отцом, но не вездесущим. Однажды во время генеральной весенней уборки обнаружил под кроватью своих амазонок батарею бутылок из-под пива и понял, что наступило время больших перелетов.
По совету Воли Брудера он позвонил одному человеку, сидящему в Синдикате в департаменте Кадровой политики. Его пригласили на собеседование, которое он выдержал с блеском, демонстрируя “качества настоящего лидера, помноженные на прекрасное владение ивритом”... Заполнил анкету с довольно странными вопросами, типа: “Верите ли вы в явление Машиаха?” “Чувствуете ли вы в себе задатки мазохиста?” “Не возникало ли у вас когда-нибудь желания поменять пол?”... Затем сдал труднейший восьмичасовой тест с весьма внушительными результатами, поступил на курсы синдиков... А там уж не успел оглянуться, как подкатил август – время “икс”, месяц, когда Синдикат меняет часовых, и вновь призванные синдики пакуют чемоданы.
Как особо отличившемуся на курсах, ему предложили право выбора города. Из-за детей он выбрал Москву, – только там при Посольстве работала израильская школа, где девочки могли нормально учиться. Однако он недооценил самостоятельность своих голодранок. И не то чтобы они совсем не учились... Нет, природные способности и ненатужная программа израильской школы позволяли им держаться на плаву. Но в первый же месяц они разыскали бридж-клуб где-то на Серпуховском или Коровьем валу, завели новые увлекательные знакомства в самых разных кругах столицы и зажили такой наполненной, такой загадочной, неуловимой жизнью, что озадаченный и закрученный новой работой отец лишь посвистывал и головой качал...