Синдром Феникса
Шрифт:
Виктор подписал все безропотно, даже, похоже, не поняв, что остался без копейки и без имущества.
Заодно оформили и развод.
Ксюша заплакала.
— Ты чего? — удивился Сергей. — Ты теперь богатая самостоятельная женщина. А его можно на помойку выбросить.
— Я тебе выброшу! Я его любила, между прочим! — сказала Ксюша.
— Да? Извини, я не знал…
— А я не говорила разве?
— Мало ли кто что говорит…
Харченко приезжал к Татьяне за объяснениями, она попросила оставить ее в покое. Навсегда.
Он обиделся.
— Если
И началось.
Хозяин уволил Татьяну с работы и обнаружил недостачу в 23 456 руб. 45 коп.
Приусадебный участок Татьяны пришли обмерять люди из городского земельного комитета и выяснили, что он в полтора раза больше положенного.
Наведались санитарно-эпидемиологическая служба, налоговая инспекция и даже экологическая полиция, обвинившая Татьяну в том, что жидкие удобрения, вытекающие из ее теплиц, попадают в экологически чистый карьер, где играют дети и могут отравиться.
В общем, пришлось Татьяне продать машину и прицеп, отбиваться деньгами направо и налево, сломать теплицы, оставив лишь несколько парниковых грядок в саду.
Виктор однажды бесследно исчез. Ничего с собой не взял, только паспорт и немного денег, которые ввиду их незначительного количества (не то две, не то три тысячи долларов) просто лежали в хрустальной вазе.
Ксюша всплакнула, а потом вздохнула с облегчением:
— Может, так и лучше.
Заявление о розыске подавать, естественно, не стали.
Карий, которого Татьяна умудрилась сохранить, не продать (да и не особенно он был и нужен кому-либо, если честно), однажды заржал среди ночи, застучал копытами, забился в своем сарае, чуть не круша доски.
Татьяна проснулась и сказала:
— Гоша…
И побежала из дома.
Во дворе никого не было.
Она бросилась в сарай.
Гоша, то есть Георгий, то есть Виктор, стоял, обнимая голову Карего, который склонил шею, чтобы хозяину было удобней, и гладил его, целовал в глаза (Карий терпел, хотя никакая лошадь подобного баловства не любит).
— А меня? — сказала Татьяна.
Он подошел к ней, обнял.
— Гоша… — выдохнула Татьяна. — То есть, извини… Виктор…
— Да ладно, — сказал Гоша. — Пусть Гоша. Мне так почему-то даже приятней.
— Что, ничего не вспомнил? — спросила Татьяна.
— Да все я вспомнил, — ответил Гоша.
Он действительно все вспомнил после обморока в казино. Очнулся ночью в пустой комнате (Ксюша и Сергей спали, а нанятая сиделка дремала в углу), огляделся — и вспомнил.
Хотел тут же встать, пойти и порадовать жену, Сергея, но что-то его удержало.
Глядя в ночное окно, начал обдумывать свое положение.
Задавал себе различные вопросы, дойдя до главного: чего, если не врать себе, хочется больше — вжиться в прежнюю жизнь или вернуться к Татьяне?
Ответил: вернуться хочется. Очень. Больше всего на свете.
Но так вернуться, чтобы его не искали, чтобы махнули на него рукой.
И решил изобразить полную потерю не только памяти, но и ума.
Как он и ожидал, жена и шурин тут же лишили его всех прав.
Он
Он вспомнил и детство, и юность, и все остальное — и несколько вечеров подряд рассказывал Татьяне о том, что с ним было в прежней жизни.
— К нам зверинец должен был приехать, ну, не к нам, а как раз около нашего детдома территорию отвели. Мы за два месяца об этом узнали. Воспитатели, само собой, объявили: кто будет плохо себя вести, лишится посещения зверинца. Мы стали как шелковые! И тут меня угораздило стенд сбить. Висела какая-то наглядная агитация в рамке, мы играли, я плечом задел, она упала. Даже стекло не разбилось. Но увидели, доложили директору, я думаю: хана, не возьмут в зверинец. Обошлось. Только без обеда и ужина оставили. Я вечером пробрался на кухню, хотел кружку компота выпить и кусок хлеба съесть. Застукали. И тут же: Шумакин, в зверинец завтра не идешь! Я им такое устроил… Всю посуду переколотил. Хотя там колотить было нечего — тарелки и ложки алюминиевые, кружки тоже. Просто — расшвырял все по полу. Меня в кладовку с вениками и тряпками — это вместо карцера у нас было. Я орал, злился. А потом утих. И дал себе торжественную клятву: вырасту — стану богатым! Обязательно стану! Заведу зверинец — личный, свой! И никого туда не пущу!
— И стал ведь богатым, — сказала Татьяна.
— Стал…
— А зверинец не завел?
— Все собирался, но как-то… Зверинец нужен, когда он нужен…
— Это в детдоме тебя научили кровать заправлять и порядок наводить?
— В детдоме. Но я и сам это любил. Чтобы все было правильно, красиво, ровно. Везде, во всем.
— А как с пожаром вышло, куда деньги делись?
— Деньги я проиграл. Не все, конечно. Но очень много, почти половину. Выпил с горя. То есть напился. И помню: сижу, пью, курю, смотрю в окно. Дождик шел, кажется, ветер — знаешь, такая погода, когда в тепле дома хорошо, но почему-то тянет на улицу. Бывало у тебя так?
Татьяна подумала, вспомнила. Кивнула:
— Бывало. Кажется, что кто-то тебя там ждет.
— Точно. Но я никуда не пошел, конечно, лег. Заснуть не мог, смотрел телевизор. И все курил.
— Опасное дело. От этого и зажглось?
— Скорее всего. А потом — провал. Смутно помню — дым, я куда-то лезу, задыхаюсь, падаю… Потом ночь, какая-то улица. Очень холодно.
— Бродил, наверно, как бомж?
— Надо полагать. Куртка на мне была моя, а остальное взял откуда-то. Те же джинсы.
— Вот откуда билет на фамилию Мушкова!
— Ну да. Выбросил человек вместе с билетом, а я подобрал, как бомжи подбирают.
— А как на конюшне был — помнишь?
— Нет. И как к тебе попал, не помню.
— А почему за мной увязался?
— Ты на мою маму похожа. Хотя я ее и не знал. Увидел недавно фотографию: просто одно лицо.
— Но до этого же не помнил!
— Умом — не помнил. А в подсознании, наверно, осталось — не слепым же я был, когда она меня сдала, в книге было записано: возраст два месяца. Понимаешь?
— Понимаю… А откуда немецкий и английский языки? А футбол? А дизайн этот самый ландшафтный — это откуда? Не можешь же ты уметь, чего не умел и знать, чего не знал?