Синдром паники в городе огней

Вишнек Матей

Уже примерно год напротив кафе, где служит человек, который есть мое продолжение, работает в книжной лавке прелестная девушка, молоденькая, с невероятно длинными ресницами, страстно увлеченная книгами… Я один знаю, как она чувствует вещи, которые для других закрыты. Время от времени, когда мы сталкиваемся, мне удается сосредоточить всю свою магнетическую силу на контакте между нами, и тогда она спотыкается и ломает себе то лодыжку, то руку, то плечо… Для меня это — великие мгновения экстаза. Примерно месяц, а то и два, сколько носится гипс, молодая женщина принадлежит мне,

она находится в полнейшем слиянии, космическом и интимном, со мной, мои грезы материализуются и мой оргазм не прекращается. Тем более что человек, живущий как мое продолжение, в эти периоды иногда помогает ей с покупками, толкая ее кресло на колесиках.

Высшее сладострастие существует, клянусь вам. Я — горб, который вкусил это счастье.

39

Хун Бао был отщепенец. Иначе говоря, была в нем какая-то гниль с идеологической точки зрения. Его революционное сознание оставляло желать лучшего, по накалу — даже не искра, так, чуть выше нуля. У него были нездоровыекорни. Городская среда, где он родился и жил — Пекин, — была тлетворной.Семья его была реакционной, поскольку принадлежала к классу интеллектуалов — ревизионистов.Короче, Хун Бао был отщепенец без революционного сознания, с нездоровыми корнями, происходящий из тлетворной и ревизионистской среды. Ко всему прочему, он выбрал в университете французский язык, империалистический язык, который искажалмышление. То есть, кроме всего прочего, он был опасный космополитический элемент, готовый плясать под дудку капиталистических и империалистических сверхдержав.

Когда красные гвардейцы призвали его к самокритике, Хун Бао признал все. Впрочем, и его профессор по французской литературе заклинал его не скрывать ничего.Прямо так и сказал ему его профессор по французской литературе, которого он безмерно уважал и обожествлял и которого красные гвардейцы продержали три дня на коленях со связанными за спиной руками на университетском дворе.

— Товарищ Хун Бао, не скрывай ничего, пожалуйста!

Глядя на своего профессора, у которого было распухшее лицо, выбитый глаз и кровоподтеки под носом, Хун Бао вдруг окрылился и не скрыл буквально ничего.

— Я — нездоровый элемент, я всегда был далек от народной жизни, я никогда не трудился, но я не ревизионист! — кричал Хун Бао. — А французский я хотел выучить, чтобы перевести для молодежи из капиталистических стран сочинения нашего великого рулевого Мао Цзэдуна. Да здравствует великий Мао! Я хочу, чтобы меня перевоспитали трудом! Хочу, чтобы мне выковали настоящее революционное сознание!

Хун Бао повезло. Его не казнили и даже не изувечили красные гвардейцы, а послали, в числе тридцати миллионов других молодых людей, в деревню, чтобы углублять революцию.Шел 1966 год.

Два года Хун Бао углублял революцию, трудясь на плантациях риса и сахарного тростника в провинции Гуандун. Жизнь в коммуне была выстроена по принципу неусыпного взаимного надзора. Часы труда чередовались с часами политической и идеологической учебы, которая состояла по большей части из чтения

хором сочинений Мао. У каждого студента при себе день и ночь была «Красная книжечка» Мао, которую он знал наизусть.

Хун Бао считал себя везучим еще и потому, что его трудовой лагерь располагался близко к морю. Для Хун Бао море было синонимом свободы. Южно-Китайское море омывало те берега, где «Красная книжечка» Мао ничего не стоила. Хун Бао даже получил разрешение один раз в неделю, по воскресеньям, смотреть на морском берегу, как заходит солнце.

Так Хун Бао познакомился со старым рыбаком.

— На что ты смотришь? — спросил Хун Бао в один из этих воскресных вечеров старый рыбак.

— Я смотрю на море, — сказал Хун Бао.

— Тебе разрешили смотреть на море?

— Да.

Старик засмеялся. Хун Бао тоже. Так началось их сообщничество. Через неделю старик принес Хун Бао копченую рыбину.

— Мао не нравится море. Почему это? — сказал старик.

Хун Бао не сумел ответить. В «Красной книжечке» Мао не упоминал о море.

— Мао не нравятся города и не нравится море. Почему это? — снова спросил, на сей раз смеясь, старик.

Что касается городов, старик был прав: города Мао не нравились. Для Мао настоящая классовая борьба велась не между пролетариатом и буржуазией, как говорил Маркс и как считалось в Советском Союзе. Настоящая классовая борьба велась между городоми деревней.И будущее революции состояло в победе деревнинад городом.

Старик упивался, задавая Хун Бао вопросы, на которые вовсе не ждал ответа.

Но выпадали воскресенья, когда старик ни о чем его не спрашивал. Хун Бао находил его в лодке, в окружении чаек, когда тот старательно чинил необъятную рыболовную сеть. Сеть устрашала Хун Бао сложнейшей путаницей ячеек и нитей, и ее починка представлялась Хун Бао чем-то, что невозможно довести до конца, как, впрочем, и культурную революцию.

Когда подул летний муссон, принеся бесконечные дожди, старик снова стал разговорчив.

— Кто видит, как ты смотришь на море, читает твои мысли, — сказал он.

Хун Бао на миг испугался, что перед ним — безумец. В любом случае, старый рыбак говорил не так, как все люди. В его взгляде читалась безмятежная ясность, а смех, которым он закруглял почти каждую фразу, скрывал и еще кое-что: смех явно относился к тому, что сталось с этим миром.Поскольку жить старику оставалось недолго, поскольку каждый новый день приближал соседство со смертью, смеялся он над тем безумием, которое ему предстояло оставить позади.

Старик не любил говорить о себе, но на двадцать второе воскресенье он со смехом сказал Хун Бао:

— В прежние времена я вылавливал сотню рыб в день. Я был несчастен и боялся завтрашнего дня. А сейчас я ловлю по одной рыбе в день и ничего не боюсь. Почему это?

Но ничто так не ублажало старого рыбака, как речи Хун Бао на языке красногвардейцев.

— Ты еще с гнильцой? — спрашивал старик.

— Уже нет, — отвечал Хун Бао. — Уже нет, потому что я обогатился практическим крестьянским знанием.