Синдром пьяного сердца
Шрифт:
Вывод такой: сидя в лифте, можно воображать себя где угодно. Ничто в душе не может измениться, кроме того, что она сама переживает. И если я населил свой одинокий мир друзьями из записной книжки, то вот они-то и есть реальность, без которой меня, ей-богу, нет.
Ощутив это как самую настоящую реальность, я пошел по пути, мною проторенному, то есть открыл книжечку на случайной страничке и нашел имя одной необыкновенной поэтессы, которая как бы олицетворяла собой и Россию, и Болгарию. Притом что была одесской еврейкой…
Солнце, подожди! (Дора Габе)
У Славы Македонского
– Выпьем, выпьем пока тут, на том свете не дадут… – Впрочем, поразмыслив, он добавляет: – Там дадут иль не дадут, выпьем, выпьем пока тут… – И далее уже безоглядно, бесповоротно: – Если даже там дадут, выпьем там и выпьем тут!
Его родная Болгария – солнечная земля, где жизнь и быт, и это не секрет, наполнены до краев вином.
Однажды я попросил болгарских друзей отвезти меня куда-нибудь, где я смог бы изучить виноделие.
Они лишь развели руками. Можно ехать в любом направлении, скажем, на юг, в Тракию, или на север, в Белограчик, или на восток, на Дунав, что означает тот же Дунай, или даже сидеть сиднем на одном месте, в Пловдиве, скажем, но все равно черпать полной мерой…
И вдохновение… И вино…
Интерес к вину, наверное, объяснять не надо. В вине, в виноделии, как и в питии, может, более, чем во всем другом, отражаются национальные черты народа. Нашего-то уж точно. Но и других…
«Солнце в крови» – звучит поэтично.
Но бывает и безумие в крови.
И когда о России говорят, что у нее «синдром пьяного сердца», это ведь тоже правда. Хотя я не уверен, что могу объяснить, что это такое.
Поголовная беспробудная пьянка?
Наверное.
Неудержимое влечение населения, от мала до велика, к бутылке спиртного?
И это. Это тоже есть.
И тяжкое похмелье, заканчивающееся новой, еще более яростной и беспросветной поддачей? Угореловкой?
Чистая правда.
Но ведь есть какие-то странные просветы между гибельным падением: и чувство вины, перед всеми и собой, чувство покаяния, искреннего, на грани отчаяния и надежды, и провидческого, иначе не скажешь, ощущения этого мира, который еще жальче, чем себя, потому что и он, он тоже катится в пропасть… Отсюда всепрощение и желание отдать последнее, хотя его осталось не так уж много.
Словом, синдром пьяного, но – сердца!
К России еще вернемся… Ее непостижимая для Запада хмельная сердечность, при ее же неописуемой хмельной жестокости, еще никем до конца не объяснена. Я не уверен, что мне это удастся. Но уж как-нибудь…
Ну уж что-нибудь. Хоть что-нибудь.
Ну а каков же синдром у моей крестной матери – Болгарии? Что она сберегла и что потеряла, якшаясь с нами столь долгое время?
Вдруг выяснилось, что многие винные заводы перешли на производство крепленых вин, которых сроду в Болгарии не знали. Зато их пьет Россия. А мои дружки, истинные патриоты своей прекрасной Тракии, пренебрегнув и сливовой, и гроздевой, и плодовой ракией, которую издревле потребляли их предки, сплошь перешли на русскую водку.
Обменялись, словом. И в чем-то углубили свои познания друг о друге. Если взять за основу, что истина и впрямь в вине.
В поисках истины побывал я в Бачковском монастыре, одном из самых древних (его основали
И в Мелнике, среди песчаных гор и деревянных, украшенных резьбой домиков, где так любят бывать и пить художники, опробовал я на деревенской свадьбе терпкое вино «Мелник»… Его у нас не знают, а напрасно. Если «Гымза» сродни южнофранцузскому вину, чуть терпко и тяжеловато, то «Мелник» ближе к испанскому, оно и легче, и летуче, и не приземляет, а возвышает.
Еще пил я в Родопе, в горах, под звездным небом. Пил под звучание гортанных родопских песен, коротких, ровно на один вдох, или на одну рюмочку… тамошние с тончайшим привкусом горных трав – ракии…
Был у меня закадычный друг в Смоляне – художник Петер Стайков. Вернее даже так – художественная натура. И пел к тому же… Это он мне поведал и пропел особенным гортанным забытым способом родопские песни, их поют по-особенному, не закругляя звука с открытым ртом… Как они называют: «неклассическая артикуляция». Каждая песня четыре – шесть строк. Их тысячи – и все о любви. Только одна о работе….
Как пошел мужчина в поле на работу, но потерял кисет с табаком и вернулся домой.
Зато любовные… Каждая – драма. Вот одна из них: «Родная, позволь прийти на твою свадьбу, позволь держать твою свадебную лошадь, может, тогда я увижу твои глаза. А потом я убью и коня и себя!»
На школьном дворе усаживают голосистых школьниц в белых платьицах, поближе ко мне, чтоб слышней, им наливают яблочный сок, остальным – несравненную ракию. Закуска в огромной глиняной тарелке с верхом – трушия: особо засоленные перец, морковь и цветная капуста из холодного подвальчика, влажная от рассола.
Напротив садится гайдар, молодой, чернявый, розовощекий, с горячими темными глазами. Гайда – шкурка барашка, дуют в трубку-мундштук, или «надувало», сделанный из кизила, по-болгарски – дрян, а из других трубок, их называют бручилы и гайдуницы, исходят странные звуки, да и сам гайдар может петь под свою же музыку. Вот и сейчас он надул мехи, и пронзительно-жалобно, как плачущее животное, запела-засвиристела гайда: «Дочь моя, дочь моя, почему у тебя глаза плачут, а лицо смеется? Я буду плакать, мать моя, потому что ты продала меня туда, куда ноги мои идти не хотят и где мое сердце стучать не будет…»
И взвиваются и дрожат, как крылья бабочек, чистые голоса, и чернеют, как нарисованные на ночном небе горы, и среди них, самая высокая, блестит в лунном свете островерхая гора Карлык, по которой родопчане определяют погоду… Карлык ясен – будет вёдро, а если дымится – жди ненастья.
«…Я белая, белая, друг мой, целый мир ослепила моя белизна, один Карлык остался, и он в тумане утонул…»
Ныне Карлык четок, и ночь прозрачная, и ракия, и застолье, и голоса, и лысоватый Петер с его особенным исполнением. Без этого не распознать, не расслышать, не пораниться от единственных таких в мире песен.