Синдром пьяного сердца
Шрифт:
Наш чемоданчик, наша дорожка была, мы оба с ним это знали, совсем иной. И вела она в захудалые бросовые деревеньки на разнесчастной белорусской, смоленской родине…
Газета, которая нас посылала, вскоре опубликовала отчет о «круглом столе», но молдавский эксперимент, как и положено, провалился, о нем не вспоминали.
Мы с Алесем разъехались, обменявшись книгами и адресами. На прощание Алесь подарил мне вышедшую тогда повесть о трагедии в Хатыни. На обложке изображены остатки разрушенных домов, остовы печей, а на них
Таким звонящим колоколом, будоражащим совесть, мне всегда представлялся сам Алесь Адамович. Его творчество.
Тем бы и закончил я свой рассказ.
Но было долгое продолжение, встречи, откровенные разговоры, иной раз и под рюмку. Через какое-то время он приехал на короткий срок в Москву, но слег с гриппом, и я, как было договорено еще в Кишиневе, привозил ему в гостиницу «Украина» томики солженицынского «Архипелага». В ту пору это было рискованное занятие. Друзья между собой, для пущей конспирации, именовали меня Книгоношей. И я носил…
Помню, Алесь долго перечитывал главы, посвященные армии Власова, и сказал, что тут он не согласен с автором, который их как бы оправдывает. Он лично наблюдал творимые ими жестокости по отношению к населению и считает их преступниками.
Вскоре он переехал в Москву, но в его новом доме, где он жил в последние годы с Ириной и ее дочкой, мне побывать так и не пришлось.
А за день, что ли, до смерти Алесь приехал к нам на Комиссию по помилованию, его привез Булат Окуджава из Переделкина. Молча посидел, прислушиваясь, шли споры вокруг убийц, приговоренных к смертной казни.
На обратном пути в машине смущенно признался, что сам бы не смог, наверное, решать судьбу смертников… Впрочем, был у него в жизни случай, когда ему пришлось быть богом. Так он сказал. И поведал нам эпизод из своей партизанской юности, было ему лет пятнадцать, когда сидел в лесу в засаде и вышли на него два немца… «Один был крупный, другой помельче, с автоматами наперевес, – рассказывал он, – а я переводил прицел с одного на другого, зная точно, что второго выстрела сделать не успею…»
– Кого же ты выбрал?
– Как вы думаете? Кого?
– Крупного небось, – сказал мудрый Булат.
– Ну да! – подтвердил Алесь. – Он же был страшнее!
Мы в тот вечер расстались, договорившись наутро встретиться в Верховном суде, где шел раздел писательского имущества.
Всякая шантрапа, под шумок, пыталась растащить нажитое годами общественное добро по своим закромам. И в общем-то ей это удалось.
Алесь и погиб во время суда, куда он приехал, несмотря на больное сердце. Приехал и выступил, но так разволновался, что схватило сердце. Он сидел слева от меня и, как-то судорожно пошарив по карманам, вышел за дверь, но вскоре вернулся.
Остальное произошло мгновенно: он захрипел, закинув голову и хватаясь за грудь. Мы с кем-то вдвоем, не помню с кем, успели его подхватить.
Продержав его на руках около часа, я чувствовал кончиками-пальцев, через одежду, как остывает его тело. Директор Литфонда, еще не осознав происшедшего, упорно массировал ему пальцы рук… Если бы он посмотрел на мое лицо, он бы все понял.
Во всем казенном, со сдвинутыми стульями помещении оставались мы двое, да у окна толпились наши оппоненты, похожие в этот момент более на заговорщиков. Они шептались, оглядываясь на нас. Но вскоре исчезли.
Первая машина, литфондовская, появилась через час двадцать, и только тут мы с директором покинули помещение. В коридоре, сбиваясь кучками, стояли люди, разговаривали, понизив голос.
Приехала еще одна машина, наконец-то реанимационная, рослые ребята в белых халатах и с мудреными приборами в руках. Только эти приборы уже не были нужны.
А в неубранном после ремонта казенном коридоре суда, у самых дверей в зал, где еще впустую суетились врачи, стояла названая дочка Алеся, Анечка Ковалева, и, уткнувшись лицом в грязную штукатурку, плакала. Безутешно. Как плачут дети.
Я наполнил золотой колпачок до краев, так что кончики пальцев омочил в коньяке: «Алесь… Не уходи!»
Услышал, как мимо прошаркал человек. Скорей всего, сторож или истопник забирал дрова. Когда он приблизился, смог расслышать и тяжелое дыхание, в проеме между досками были видны руки, а потом грудь, шея, подбородок, нос… И вот уже глаза.
– Ну слава богу, – сказал я, но почему-то не почувствовал облегчения. – Ты что же, приятель, по ночам печку топишь?
Но приятель посмотрел сквозь меня и ничего не ответил. В его руках сухо загремели полешки.
– Оглох, что ли? – глядя в темные зрачки, рявкнул я.
Он не отвечал.
– Слы-ышь! – прокричал я. – Слышь!
Человек между тем разгреб дрова и вынул из-под них бутылочку.
Придерживая в руках дрова, он зубами со скрипом выдернул пробку, сладко приложился, и стало слышно, как булькает, перетекая в рот, в желудок, в счастливую требуху, жаркое содержимое.
Я смотрел. Словно в свое отражение. В такую минуту не голосят. А когда он отложил свое пойло и вздохнул облегченно, я крикнул изо всех сил:
– Ну легче, гад? Теперь тащи ключ и выпускай! А то я не знаю что сделаю…
Никакой реакции, кроме некоторого раздумья, не возникло на его лице. Поколебавшись, он глотнул еще и, запрятав заветную бутылочку в дрова, стал медленно укладывать поленницу обратно. Я лишь увидел, как скрывается его нос, подбородок, шея, грудь и напоследок крупные в узлах пальцы со следами грязи под ногтями.