Синдром удава
Шрифт:
Уже гремели завершающие бои. Сузилась до предела вытянутая ранее на тысячи километров главная линия фронта — сузилась и превратилась в кольцо вокруг Берлина. Еще немного, и кольцо стянется в петлю вокруг того места, откуда началась эта война — петлю вокруг рейхстага и рейхсканцелярии.
Передовые части Советской Армии очищали район за районом Вены от разрозненных групп эсэсовцев. Первая колонна танков и бронетранспортеров добралась и до нашего района. С балконов и из окон домов свешивались белые полотнища капитуляции и красно-белые флаги независимой Австрийской Республики. Жители сперва нерешительно, потом посмелее стали выходить на улицы, приветствовали танкистов.
Машины остановились. Из первого танка вылез чумазый командир в промасленном комбинезоне.
Вслед за первыми частями Советской Армии начали подтягиваться обозы. Недалеко от нашего дома появилась походная кухня. Ее обступили дети. От ароматного запаха русской каши начинала кружиться голова. Расторопный повар не чурался добровольных помощников. Ребята подтаскивали хворост. Несколько женщин принесли из дома стулья, уселись вокруг большого таза и старательно чистили картошку. Детвора уже получила по первому куску хлеба. Отношения налаживались...
Вскоре после того как Вена была очищена от остатков гитлеровцев, сюда прибыл маршал Толбухин, и состоялась его встреча с руководителем движения Сопротивления Карлом Сцоколлем (Соколом).
23. «Наши»
Заканчивалась моя деятельность в движении Сопротивления. Тяжело было расставаться с Веной, но еще тяжелее было покидать верных товарищей, близких друзей. Они уговаривали меня остаться хотя бы еще на год, предлагали должность референта в только что сформированном правительстве республики, брались уладить этот вопрос с советским командованием. Однако желание вернуться домой было настолько неодолимым, что я отказался от всех заманчивых предложений. Об одном из них я часто вспоминал потом. Оно могло изменить всю мою дальнейшую жизнь.
С Александрой Кронберг я познакомился в университетском спортзале. Что послужило поводом к знакомству — точно не помню. Скорее всего, то, что она, прибалтийская немка, родилась в России и немного говорила по-русски. Она закончила философский факультет Венского университета и теперь работала над диссертацией. Помимо встреч в спортзале мы иногда вместе обедали в студенческой столовой. Мне импонировал ее оригинальный образ мышления и серьезные философские знания, к азам которых я тогда еще только подбирался. Раза два мы ходили с ней в кино. Этим наши взаимоотношения и ограничивались. Хотя, как женщина, она была вполне привлекательна, но я тогда старался об этом не думать, даже старательно избегал этих мыслей, считая, что они и есть самая большая помеха настоящему делу.
Потом она меня пригласила на собрание высшего ученого совета университета, где в торжественной обстановке ей присуждалась степень бакалавра философии. В черной мантии, четырехугольной шапочке, с волосами, ниспадающими на плечи, она выглядела великолепно — этакая белокурая философия!
Наши встречи, как правило, носили случайный характер и происходили нечасто. С вступлением советских армий на территорию Австрии, многие венцы покидали свои дома и направлялись на запад. На нашем архитектурном факультете занятия еще продолжались. Шла защита курсовых проектов, сдача зачетов. В один из дней мы снова встретились с Сашей Кронберг. Я понял, что на этот раз встреча не была случайной.
— Ты даже не догадываешься, что перед тобой очень богатая женщина, — сказала она довольно аффектированно, что было не свойственно ей. — Недавно пришло известие из Америки — я стала наследницей изрядного состояния. После смерти моей бабушки. И отправляюсь туда немедленно... Пока еще есть такая возможность... С приходом русских она может исчезнуть... — Она собралась с духом. — Как ты смотришь на то, чтобы поехать туда вместе со мной? — произнесла Саша, преодолевая волнение. — Ты, наверное, спросишь: «В каком качестве?..» Представляю тебе полную свободу выбора. Там у нас будет вполне безбедная жизнь. Ты сможешь завершить образование, а дальше поступишь так, как сочтешь нужным. Я не буду тебе обузой... Сейчас можешь ничего не отвечать... Я буду ждать твоего звонка завтра,
Я действительно был почти свободен. Но — почти... Она была блестяще образованна и хороша собой. В ней не было ни грамма фальши, правда, степень бакалавра философии дается так-то легко, и к двадцати трем годам в ней был некоторый налет «синего чулка» — ученой женщины. Мы были открыто приятны друг другу, относились с взаимной симпатией, но... настоящей любви к ней я не чувствовал. А кто в нашем возрасте не мечтал о настоящей... нетленной...
Это была наша последняя встреча. Я не позвонил ей. Ни вечером, ни утром. Не скажу, что мне легко было принять это решение. Сегодня нет-нет да услышу фразу: «Ну какой же ты был дура-ак!» И то правда — но самое главное, что я таким и остался... И произносящий эту фразу считает себя таким умным, таким практичным жильцом на этой планете, но говорит-то мне это здесь. Тогда, в сорок пятом, все бросить и уехать с Сашенькой Кронберг было для меня все равно что бросить и забыть свою мать (которая никогда не бросала и не забывала меня), своего отца (они и так были заложниками этой системы), бросить город моего детства и юности, своих друзей, свои привязанности, свою страну.
В эти дни я был занят составлением отчета об участии в движении Сопротивления, но успел только собрать некоторые документы...
Поздно вечером 19 апреля в дом, где я теперь жил, явились два советских военнослужащих и предложили ехать вместе с ними. Внизу уже ждала машина. Примерно через час мы прибыли в Баден, небольшой городок юго-западнее Вены. Здесь размещался штаб Толбухина. Меня поместили в просторную комнату на втором этаже богатого особняка, с множеством лепных украшений. Снаружи здание охранялось автоматчиками. Позже сюда же доставят майора Сокола. Мне сказали, что в ближайшие дни, нас, вероятно, отправят самолетом в Москву. Пока с нами никто не разговаривал, мы могли общаться между собой, и нас неплохо кормили.
Так прошло четыре дня. О нас словно забыли. Я получил возможность ближе познакомиться с Соколом. Прежде я видел его всего один раз, когда вместе с Вилли присутствовал на совещании руководителей групп. Сокол был человеком невозмутимым и даже, как мне показалось, на редкость спокойным. Его карие глаза искрились едва заметной насмешкой и не задавали вопросов. Его мягкий голос будто призывал к выдержке и терпению. В сочетании с невысоким ростом, весь его облик как-то не вязался с ролью легендарного руководителя всего движения Сопротивления Австрии. Он казался общительным, эрудированным и добрым собеседником. Интересовался Москвой, русским языком. Старался с моей помощью увеличить небольшой запас известных ему русских слов. Время шло для нас незаметно.
В один из дней нашего не совсем понятного заточения я увидел небольшую заметку во фронтовой многотиражке (возможно, это был «Боевой листок», отпечатанный типографским способом). Газетку кто-то случайно обронил, а может быть, мне ее подбросили... В ней сообщалось, что успешное проведение венской операции стало возможным, благодаря действиям СМЕРШа и отряда Дунайской флотилии, в результате — наряду с прочими успехами удалось сохранить от разрушения город Вену... Там же сообщалось о представлении к правительственным наградам участников. Но ни словом не упоминалось в ней ни о Соколе, ни о роли австрийского движения Сопротивления. Эта заметка вызвала у меня чувство жгучего стыда за соотечественников. Я не знал, как сказать об этом Соколу. Решил пока отложить этот неприятный разговор по крайней мере до следующею дня. Но вечером за мной пришли. Сержант повел меня в соседнее здание, где в просторном, ярко освещенном кабинете я предстал перед щеголеватым майором в новеньком кителе, с золотыми погонами. Он держал в зубах сигарету «джонни», небрежно перебрасывая из одного угла рта в другой. Смершевец остановил на мне испытующий презрительный взгляд, а затем обратился к присутствующей здесь же миловидной девице с погонами лейтенанта. Ее новенькая гимнастерка, туго перехваченная широким ремнем, подчеркивала пышность груди и бедер.