Синее на желтом
Шрифт:
Вася взял Чемберлена под узду.
— Ну, поехали, сивка-бурка, — сказал Вася и легонько ударил лошадь ладонью по спине.
У Принца оборвалось сердце. Чемберлена бьют! И Принц не раздумывая, впервые в жизни, бросился на человека.
Принц вцепился зубами в штанину и стал трепать ее так, что, будь у Васи штаны послабее… Но штаны у Васи крепкие, парусиновые, перешитые из старой отцовской робы, словом, не по зубам Принцу, и мальчишкам смешно было смотреть на то, как он изо всех своих силенок старается их порвать. Мальчишки смеялись и подзуживали Принца:
— Бери, бери его! Давай, давай!
Вася
— Да ну тебя! — сказал Вася и не очень-то деликатно отбросил храброго щенка.
Принц почти по-человечески застонал от бессильной ярости.
— Ну, видали такого дурного арестанта? Его освободили, а он, идиотина, за свою тюрьму дерется. Позор, — сказал Армен, и мальчишки стали потешаться над глупым щенком, не умеющим ценить дарованную ему свободу. А Васе неожиданно стало грустно. Но по-хорошему грустно, потому что он вдруг понял, больше сердцем, чем умом, понял, что же в действительности заставило маленького этого щенка-слабачка броситься в неравный проигрышный бой.
— Оставьте его, — сказал Вася. — Ничего вы не понимаете. Он совсем не за тюрьму дерется.
— Ну так за тюремщика, — сказал Армен. — Еще позорнее.
— Нет, — сказал Вася. — И не за тюремщика. Он за этого конягу полез в драку. Это его друг.
— Ну, ты придумаешь! — смущенно пробормотал Армен. — Ты всегда что-нибудь придумаешь…
Под шумок какие-то посторонние мальчишки взгромоздились на козлы, но их тут же согнали. Нашли время кататься. И главное, на чем. Свернули в один тихонький переулочек, затем в другой такой же безлюдный, но тем не менее ребят и девчонок понабралось человек сорок. Целая демонстрация. Почти безмолвная. Только лишь хихикает и шепчется. Понимают, чертенята, что шуметь нельзя. Услышат взрослые, отнимут добычу. А это ведь так здорово — ловил, ловил живодер собак и сам попался. Так ему и надо.
Какая-то бабка с ребенком на руках встретилась. Осенила себя крестом — и в подъезд. Испугалась. Но зато седой, высокий гражданин с тяжелой самшитовой палкой в руках не испугался. Наоборот. Сердито сверкнул глазами и грозно так, басом:
— Это что еще за шуточки?
— А это он сам, — сказал Армен. — Возился с замком, и хлоп — сам себя запер.
— Врешь, бездельник, — возмутился гражданин и к Грачеву: — А вы чего молчите? Врет ведь, бессовестный.
— Нет, не врет, — неожиданно для ребят сказал Грачев. — Это я сам сплоховал.
— Фу, нелепость какая, — рассердился гражданин. — Вы подождите, я сейчас ножовку принесу.
— Не надо, — отказался Грачев, — зачем замок портить. Тут уж недалеко.
— Ну как хотите, — сказал гражданин и поспешно отвернулся. И непонятно — почему отвернулся: может, ему смешно стало, а может, и неприятно.
Честно говоря, я бы тоже отвернулся. Малоприятное это зрелище — человек в клетке.
Но мне отворачиваться нельзя, я ведь все досказать должен. Все, как было. Правду. Можно, конечно, не так подробно. Зачем останавливаться на неприятных деталях. Ну что ж, коротко, так коротко.
…Подъехали к дому Грачева, постучали в калитку. Никакого ответа. Грачев даже зубами скрипнул. Совсем забыл Грачев, что в такие часы старуха
— Да сбегайте же кто-нибудь на базар за моей хозяйкой, — взмолился Грачев. — Чего вы вцепились в меня? Люди вы или не люди?
— Люди, — сказал Вася, — можете не сомневаться, что люди. Только как же мы найдем на базаре вашу хозяйку? Мы ее в лицо не знаем. Вот видите. Придется вас на базар везти, дяденька. Вы не обижайтесь.
Что было на базаре? Позорище было и всеобщее веселье. Базар хохотал до упаду. А у тети Глаши, жены Егора Семеновича, говорят, волосы дыбом встали, когда она увидела своего уважаемого супруга в таком ужасном положении. Егор Семенович сидел в клетке, безучастный ко всему, и о чем он думал в те минуты, сказать невозможно, потому что лицо его ничего не выражало — ни стыда, ни боли, ни гнева. Какое-то окаменевшее у него было в эти минуты лицо. И только один раз на лице его отразилось неудовольствие, но такое, знаете, обычное, домашнее, никак не соответствующее нынешнему его положению. Это случилось, когда тетя Глаша замешкалась, разыскивая в связке нужный ключ.
— Куда смотришь! — прикрикнул на жену Егор Семенович. — Он же у тебя в руке.
И все. Ни слова больше. Ни звука. И когда жена освободила его наконец из клетки, Егор Семенович сам провел повозку через базар. Он шел сквозь людскую толпу, а иногда прямо на людей, словно не замечая их, словно вокруг него была пустота. А тетя Глаша вопила, причитала, проклинала всех врагов своего мужа. Всех, кто поднял руку на честного человека. На тихого человека. На доброго человека. На святого, если хотите знать, человека.
— Скажите мне, кто это сделал! — просила тетя Глаша. — Скажите, люди, кто? Я им глаза выцарапаю, я им глотки перегрызу.
Она провозглашала кару за карой — и собственноручные, и божьи, и государственные, которые падут на головы виновных. Она клялась, что разыщет этих гадов даже на дне морском, и учинит над ними суд и беспощадную расправу.
Пока все это происходило на базаре, Грачев будто и не слышал воплей жены. Но когда выбрались на улицу и вокруг действительно стало пусто и тихо (мальчишки, понятно, уже разбежались, их роль в этом представлении окончилась), Егор Семенович укоризненно сказал супруге:
— Да помолчи ты! Что ты знаешь, что понимаешь!
Женщина с тревогой поглядела на мужа и уже про себя беззвучно запричитала: «Господи, какие у него застывшие глаза! Господи, пережить такое! Как бы не рехнулся Егорушка, как бы умом не повредился».
Так они и шли по улицам города — слева от повозки молчаливый Грачев с супругой, впереди печальный Чемберлен, а справа от него, на тротуаре, — верный Принц. Он уже забыл о всех передрягах и был опять беззаботен, счастлив и продолжал как ни в чем не бывало прежнюю веселую игру с Чемберленом, пока, заигравшись, едва не попал под ноги Егору Семеновичу.