Синельников на том свете
Шрифт:
Но что именно производит эта самая капля, мне так и не суждено было узнать.
Послышался знакомый шелест, ангельское дуновение, и пещера наша облачная развеялась под взмахами крыл Небесного Воинства; среди звезд грянул трубный глас: «У Врат Небесных засели, охальники? Прочь, бесстыжие!», и вся наша компания бросилась врассыпную. Нигде я с тех пор не встречал ни удалого лесного брата Витаутаса, ни премудрого Митрича.
Утром, едва отворились Златые Врата, я помчался к Иннокентию. Ангел четырнадцатой категории, как всегда, приветливо улыбался.
– Ваше
– Другими словами, – перебил меня Иннокентий, – вы предлагаете мне взятку?
Собственно, так оно и было, но я слегка струсил.
– Ну… не совсем. Я, например, могу писать – сочинял для студенческого театра… Могу рисовать – и довольно неплохо… Я грамотный сантехник, опрокинутые системы, то да се… Да много еще чего…
– Почтеннейший Владимир Викторович… Святая простота. Если нам потребуется вдруг сочинить пьесу, здесь нет нужды звать сантехника, пусть даже самого грамотного – к нашим услугам Шекспир и Мольер. Что-то нарисовать могут Рембрандт и Веласкес – за ними, как вы понимаете, тоже далеко идти не придется… Однако, я оценил ваше несколько… ммм… наивное предложение. Весьма трогательно. Но увы – помочь ничем не могу.
– Да я там околею от холода за этими воротами! Вашего постановления, говорят, по сто лет приходится ждать!
Он даже брови поднял от удивления.
– Владимир Викторович! Да кто же вам обещал, что будет легко? Нет, нет, ступайте, вы меня огорчаете такими разговорами!
И потянулась волынка. Каждую ночь Небесное Воинство выставляло меня за ограду, и для начала я подхватил мерзейший насморк, который из жидкой формы быстро перешел в какую-то твердокаменную, а еще недели через полторы я закашлял. К концу августа в моих духовных легких хрипело и квакало так, что я едва говорил, да и ноги переставлял с трудом. Бородатый Митрич и впрямь оказался пророком – холод за райскими стенами медленно, но верно превращался в лютый мороз, и передо мной явственно обозначилась перспектива загнуться по второму заходу.
Но тут моя загробная судьба выкинула очередное коленце. Дело было первого сентября, я сидел у ограды сектора и грел на солнышке свою бессмертную сущность – озноб и кашель не отпускали меня теперь ни днем, ни ночью. И вдруг я обратил внимание, что на стене, где обычно знаменами реяли красные плащи Небесного Воинства – они там бродят, как тень отца Гамлета в известном фильме Козинцева, – никого нет. Пусто, разбрелась куда-то райская гвардия. Я не стал долго думать. Стена сплошь покрыта барельефами – фигурки каких-то святых в полукруглых нишах так что даже для такого полуживого доходяги, как я, сложности никакой. В один миг я уже был на другой стороне, тем более, что оттуда забор намного ниже.
Подробностей я разобрать не успел, уж очень торопился, потому что знал – времени у меня едва ли минута.
Я понял, что ждать больше нечего, бухнулся на колени у этого столика и заговорил, стараясь пересилить кашель:
Владимир Семеныч, ради Бога, помогите, на вас вся надежда. Я Володя Синельников, из Москвы, земляк ваш, попал в эту хиву без документов, и они меня теперь каждую ночь за ворота выбрасывают, а колотун страшнейший, совсем мне хана настает. Владимир Семеныч, дорогой, если будет случай, не сочтите за труд, замолвите словечко…
И тут за спиной, слышу – шелест и ангельское дуновение. Я и оглядываться не стал, а вцепился в стол обеими руками, как только мог.
…попросите, вас-то послушают, век буду молить…
– …Синельников моя фамилия… уж как-нибудь…
Стола, я думаю, эта братия поначалу вовсе не заметила, и метров десять волокла меня вместе с ним. В рожу мне посылались салаты, плеснуло чем-то горячим, наверное, кофе, на один глаз я временно ослеп, а вторым еще успел увидеть, что Высоцкий стоит и с изумлением смотрит нам вслед. Дальше мне врезали но рукам, стол улетел, и мы понеслись – но уже не к Вратам, а к неизвестному красивому дому, затем внутрь, и ходами-переходами, через лестницы, коридоры, казематы – пока не очутились в сравнительно небольшой комнатушке со сводчатым потолком, где из обстановки присутствовал только громадный стол на когтистых лапах. Меня шваркнули на пол, как мокрую тряпку, а из-за стола поднялся еще один Небесный Воин.
Он был такой же раскрасавец, как и все эти крылатые добры молодцы, но явно постарше, а кроме того – выше, да и пошире в плечах; вообще весь какой-то огромный и массивный. Ни алого плаща, ни крыльев, весь в белом, и не кольчуга была на нем, а золотой панцирь в узорах, и все это, до последней пряжки с львиной головой, сияло и сверкало так, что блеск, по выражению классика, выедал глаза. Тут-то до меня и дошло, что передо мной архангел Михаил собственной персоной. Взор его был ужасен, а голос подобен грому.
– Червь! – начал он, и я увидел, что лицо у него дрожит. Вы, рабское отродье, почему, как вы можете не ценить милости господней… созданные по образу и подобию… не могу постигнуть глубины мерзости вашей!
Я кашлял минут, наверное, пять, не меньше. Следовало бы встать, но силы у меня кончились, и пришлось оставаться на полу как раз в положении тот сына, которого в Третьяковской галерее убивает Иван Грозный. Умом я понимал, что стоит ангельскому атаману щелкнуть пальцами, и моей души на понюх не останется, но уж не знаю отчего, но вдруг сделалось мне не страшно, а невыносимо тошно и противно от всего этого цирка. Я докашлял и сказал так: