Синева
Шрифт:
Перелистываю второй том в ожидании быстрого обнаружения вкладки. Ан нет, не так просто. Перебираю страницы и раскрываю нужный разворот. Вот оно. Но это не официальный бланк. Тонкий листок кальки, исписанной убористым, каллиграфическим почерком, аккуратно, я бы даже сказал – профессионально вклеен между страниц. Подкладываю белый лист для фона, всматриваюсь в текст – письмо-обращение дедушки к внучке.
Теперь можно звонить.
Я набираю, но мой звонок сбрасывают, и следом раздается видеовызов.
На экране хорошо подсвеченное, симпатичное лицо в обрамлении черных глянцевых
Девица представляется, здоровается, встряхивает гривой, и на лбу открывается некрасивый шрам. Сразу понимаю, что мы уже знакомы – это она скандалила, когда сломала магнолию, это она вырывалась из рук мужчины с браслетом. Воспоминания о мужчине вызывают очень сильное желание поскорее покончить с этой историей. Желательно сейчас.
Я говорю: хай! Я говорю: вот книги, здесь письмо, я готов это все отдать, мне ничего этого не надо, скажите, куда отнести, и до свидания.
Александра хлопает глазами:
– Какое письмо? Покажи!
Я держу разворот перед камерой, жду, слышу всхлипывания, подвывание, нецензурную лексику. Типа: что?! Что это за… Как он так мог?!
Мне становится интересно, я приглушаю микрофон и читаю под шорохи и причитания:
– «Дорогая моя девочка, я знал, что ты найдешь это послание. Не стоит думать, что твой дед не замечал, что кто-то потихоньку пьет его коньяк. Хотелось напоследок сыграть с тобой в „Одиннадцать записок“, но времени совсем не осталось. Никогда не верь, что старым не страшно умирать.
Итак, к делу. Я уверен, ты уже познакомилась с Изсаком и тебя это тревожит.
К большому моему сожалению, это плохой человек, хоть я очень виноват перед его матерью.
С целью защитить тебя и твое будущее я предпринял следующие действия.
Во-первых, завещание хранится у надежного человека и будет объявлено 14 августа, в день моего рождения, в вечернем ток-шоу. Туда будут приглашены все заинтересованные лица.
Во-вторых, и это очень трудно признавать, но то разочарование и то чувство вины, которые вызвал у меня мой сын, твой отец, вместе со своей женой, а также твоя неспособность занять достойное место в жизни, вынудили меня лишить тебя права распоряжения наследством. Не кричи, читай дальше.
Тебе останется дом, в котором ты выросла, и он будет содержаться за счет фонда вплоть до твоей смерти или смерти твоих детей, если они появятся. У тебя есть пожизненная медицинская страховка, которая распространится и на твоих детей. Создан образовательный фонд для твоих детей и внуков. Также тебе будет предложена работа на телевидении. Не отказывайся. Я видел твою актерскую дипломную работу – из тебя выйдет отличная ведущая.
Я верю в тебя, мой цветочек.
Все остальное тебе сообщат.
Твой любящий дедушка».
Вот это дед!
Вот это он прикололся, так прикололся…
– А что, – спрашиваю, – большое наследство-то?
Фью-ю-ю-ють…
Интересно, а куда остальное?
Александра рыдает.
– А что такое натворили твои родители?
Поток отборной брани вперемешку с детскими обидами, претензиями и настоящими, в общем-то, горестями брошенного
– Послушай, детка, а тут еще вот подчеркнут абзац, может, это тоже важно? – Показываю ей текст, но она, оказывается, почти не читает на русском, и мне приходится перевести: «…теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал…»
– Что это, что это означает? – спрашивает она.
И я говорю, как понимаю:
– Дед твой так налажал с воспитанием твоего отца, что очень сожалеет, что не выставил его из дома в восемнадцать лет на свои хлеба. И теперь, детка, дабы ты не стала такой же, видимо, идиоткой, он лишает тебя наследства.
Александра завывает с новой силой, и я продираюсь сквозь ее плач… но!
– Ты послушай! Ты будешь жить в шикарном доме со слугами, лечиться у лучших врачей, и твои потомки, вплоть до второго колена, смогут получить самое крутое образование…
– Потомки? – спросила она, всхлипывая.
– А еще тебя ждет работа на телевидении! Детка, да ты сорвала джекпот – ты будешь здорова, знаменита, выйдешь замуж по любви за того, кто полюбит тебя, а не твои деньги, и твои дети будут умными людьми! Давай собирайся домой, приводи себя в порядок – я буду смотреть тебя в телевизоре.
– А можно я заберу письмо?
– Конечно. Как?
– Выйдите, пожалуйста, вместе с ним на крышу минут через пять – десять, парень подойдет заберет.
– Извини, а как он окажется у меня на крыше?
– Так он снимает комнату у Пьетро.
– Пьетро? Еще и Пьетро! Вот всегда знал, что ему нельзя доверять!
– Нет! Пьетро вообще ни при чем. Мы просто ждали, когда появится книга, чтоб сразу забрать. Мы думали, там завещание, а срок уже почти совсем истек. Извините.
Скальпелем я тихонько вырезал листок, спустился вниз, взял бутылку вина, два бокала. Сел на крыше, разлил. Подошел парень, я протянул ему вино. Мы немного посидели рядом, помолчали. Он забрал письмо и ушел.
Я был в таком раздрае – мне было бы ни за что не уснуть, – и я остался сидеть один над спящим миром, в ожидании рассвета. Хаос мыслей, образов, событий, страхи, ожидания, мечты – все смешалось в одну кучу. И только приняв твердое решение привести книги в порядок и отправить их девице, я почувствовал успокоение и разглядел все краски новорожденного дня.
12.
В конце августа на пару недель прилетели дети – сын Слава и его жена Маша. Лила фонтанировала щенячьим восторгом – прыгала, носилась, как электровеник, наскакивала на всех и била по ногам лапами: я! я! я! Яничка, тот бочком, бочком обходил родителей сторонкой, косился недоверчиво – привыкал, вспоминал. Два месяца из жизни почти годовалого человека – это о-го-го сколько.