Сингапурский квартет
Шрифт:
— Вот и смерть стала легкой, — сказала Оля.
Пластилин облепил свободную руку Севастьянова. Переполз на спину и прилип к шее.
— Секунду, — сказал Севастьянов жене, думая: не красные ли у него глаза?
— Что тебе? — спросил он Семейных.
— Прости… У меня вечером будет человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, первым секретарем в посольство…
— Господа финансисты, — сказала секретарша. — Это все-таки служебный телефон. Нельзя ли покороче?
— Сейчас, Мариночка Владленовна… Скажи Олечке, что я ужасно извиняюсь, но хочу
— Оля, — сказал Севастьянов, — тут Людвиг кланяется… Семейных… Просит меня забежать вечером к нему. Есть разговор, говорит.
— Сходи, конечно, раз просит. Он просто так не приглашает…
Севастьянов положил трубку.
— Ты забыл сообщить Олечке, что твоя командировка утверждена, — сказал Семейных в коридоре и без перехода и паузы продолжил: — Это Шлайн принес генеральному копию факса с газетным уведомлением насчет судебного иска о банкротстве. Просидел полчаса…
— Какой ещё Шлайн? — спросил Севастьянов.
— Полковник из экономической контрразведки. — И, подмигнув, Семейных повертел пальцем у виска. Дескать, бдят не там, где нужно.
Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки к Украинскому бульвару, где жил Семейных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к Севастьянову, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из добрых побуждений… Петраков потерпел неудачу… А Севастьянов, да ещё в одиночку, — ему не чета. К тому же этот эфэсбэшник, наверное, напугал малость генерального…
Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вреднейшее время для раздумий, как учил Петраков, откладывавший серьезные решения на утро.
Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл высокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой, чем-то напоминающий писателя Максима Горького. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от табачного дыма глазами лежали, будто грим, коричневые тени.
— Вы, должно быть, Севастьянов, — сказал он.
— Старик! — заорал из глубины квартиры Людвиг. — Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я — сейчас! Я по дороге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности… Вот-вот кончаю разделывать! Дружите и беседуйте!
— Пошли к нему на кухню? — предложил Севастьянов.
— Как раз оттуда… Пошли, — ответил Немчина.
Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Престарелый бедолага, повторил Немчина, заснул на оперативном совещании. Кто-то потихоньку заклеил ему очки наслюнявленными клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол…
Севастьянов вдруг подумал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Исподволь он опять перехватил испытующий холодноватый пригляд смеющегося дипломата.
После нескольких пронзительных звонков телефона знакомый Севастьянову голос, в котором прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего,
— Павел! Возьми трубку! Тебя…
— У Машеньки опять мигрень, просто беда, — сказал Семейных про жену.
Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так получалось всегда… Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.
Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:
— Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку приготовил собственными руками. Примем по паре стопок и распадемся… С хорошим и полезным человеком. Потом расскажу.
Положив трубку, он сказал:
— Забрел полгода назад на одни посиделки у коллеги и познакомился нежданно-негаданно с будущей женой… Вот как случается!
Немчина заменил сигарету в мундштуке, и глаза его ещё больше сощурились от дыма, пока он смотрел на Севастьянова. Ощущение, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы показать дипломату, окрепло.
— Дружите, други мои, — сказал Семейных, разливая коньяк по хрустальным стопкам. — В одни края едете. Ох, как близкие человечки нужны, когда мы там… Ох, как нужны! Вот за это!
— Будете наезжать в Бангкок из Сингапура? — спросил Немчина.
— Как начальство прикажет, — ответил Севастьянов.
— Пару раз появится точно, — сообщил Семейных.
— Тогда милости прошу ко мне, — сказал Немчина, но куда — домой или в посольство — уточнять не стал.
— Вы меня извините, — сказал Севастьянов. — Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, за угощение и за то, что познакомил… Думаю, Павел, я вам пригожусь…
Кажется, не слишком искренне прозвучало.
— И я вам, — ответил глуховато Немчина.
Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он спросил:
— Вот этот потрепанный хлюп?
— Вот этот потрепанный хлюп.
— М-да… Ну, спасибо, Люда, показал орла…
— У него очень дурной характер, очень… Он только внешне потрепанный. Ты меня понял, Павел?
Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. Очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных обозначил его дипломату. Но зачем?
Искусно склеенный воздушный змей — золотой с красными плавниками карп — парил в белесом небе над шестнадцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Теснившиеся вокруг двухэтажки под черепичными крышами отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомобильные стоп-сигналы. А крыши зданий полыхали, окрашенные закатом.
Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между Елизаветинской больницей и главной магистралью города, продувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естественная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то, чтоб его собаки разорвали, очень ловко приноравливался к ветру!