Сингомэйкеры
Шрифт:
– Проанализируйте все, что сказали. Там есть и ответ. Вы его просто не заметили вот так с ходу.
Я тяжело вздохнул, в голове и на душе сумбур, сказал с раскаянием:
– Простите, что вывалил на вас все свои сомнения.
Он кивнул, сказал просто:
– Но помните, вы один из нас.
Вошла Мария с подносом в руках, бокалы и шампанское, следом вдвинулся неразговорчивый и почти не покидающий свои Альпы Вильгельм Данциг, при взгляде на которого мне даже в самом мрачном состоянии духа хочется тихонько взвизгнуть от восторга и почтительно повилять хвостиком.
Данциг –
– Вы тоже, – сказал он мне тогда с иронической усмешкой, – не спешите рассказывать, что в великих муках что-то придумали! Народ любит гениальные озарения. В них что-то от магии.
– Так то народ, – сказал я.
Он грустно улыбнулся:
– Увы, мы тоже народ.
Сейчас я смотрел, как Данциг протягивает мне руку, как равному, а в голове ошалело-восторженно-почтительная мысль, что Данциг действовал уже в шестидесятые годы прошлого века, способствовал появлению хиппи, именно он сумел остановить войну во Вьетнаме и сделал в самом деле невообразимо много, а я только раздуваюсь от гордости, как эзопова жаба перед быком.
Не успела Мария выйти, появился Макгрегор, довольно потер ладони, заприметив шампанское.
– Хорошо, – сказал он. – Ребята, наливайте, не жмитесь. Я знаю, какого года это вино, потому нужно успеть употребить до того, как Ноев ковчег отчалит.
Кронберг, посмеиваясь, по-хозяйски наполнил бокалы. Макгрегор сразу взял свой и отпил две трети, прижмуриваясь от удовольствия.
Кронберг воскликнул с укором:
– Это ж не пиво!
– Да, – согласился Макгрегор с явным сожалением в голосе, – но ничего, и шампанское сойдет.
– Хорошо, – сказал Кронберг ядовито, – что вы такой непривередливый.
Данциг спокойно отпил треть бокала, задумчиво смотрел на поднимающиеся пузырьки. Я держал бокал в ладони, вдруг да кто-то скажет тост, надо быть готовым, но, видимо, ситуация иная, сейчас все по-свойски, по-домашнему, Макгрегор вон вообще вылакал, как воду, налил еще и тут же отпил половину.
Данциг все еще с удовольствием и заинтересованно следил, подняв бокал на уровень глаз, как пузырьки серебристыми струйками поднимаются к поверхности.
– Христианство сделало нас духовными варварами, – заметил он медленно, – наука – интеллектуальными. Это значит, что мы в состоянии отбросить устаревшие ценности насчет политкорректности и равноправия. Нет и не может быть равноправия с теми, кто… ну не стоит перечислять, правда? Мы сами знаем, что одни отдают себя обществу, а другие захребетничают. Этих не берем в сингулярность… по определению.
Кронберг добавил со скукой в голосе, словно приходилось это повторять таким недоумкам, как я, сотни раз:
– Не возьмем и тех, кто работает из-под палки. Ну, чтобы
– Да-да, конечно, – сказал я торопливо.
– Их можно бы взять, – уточнил Кронберг, – но если учесть, что все работы автоматизированы, то зачем нам такие люди в сингулярности? Возьмем только тех, кто работает с удовольствием. В смысле возьмем ученых, конструкторов, исследователей… А без слесарей и грузчиков уж точно обойдемся. Как и без рядовых инженеров, что те же грузчики, только в костюмах и при галстуках.
Макгрегор сказал расслабленно:
– А там, если верить Муру, электронные мозги сравняются, а то и превзойдут…
Данциг недовольно фыркнул:
– Электронный мозг будет думать за нас точно так же, как электрический стул за нас сейчас умирает! Но стул делает то, для чего предназначен, так и электронный мозг даже неимоверной сложности будет делать то, для чего сконструирован.
Я сказал робко:
– А как насчет бунта?
Он отмахнулся.
– Бунтует только живое. Что выработало в процессе эволюции животные рефлексы. Электронному мозгу если не придавать этой животности, он так и останется мертвым. Так что бунты – невозможны.
Кронберг не пил, а смаковал шампанское, я чувствовал, что это в самом деле те редкие минуты, когда он отдыхает. Перехватив мой взгляд, он поинтересовался:
– Юджин, пороки отдельных людей называют грехами. Пороки целого народа называют национальным характером. А как назвать порок всего человечества?
Макгрегор усмехнулся, но сделал вид, что не услышал, а Данциг ответил хмуро:
– А тебе не все равно?
Он произнес это таким жутковатым голосом, что у меня мороз пробежал по коже, и я напомнил себе, что надо проверить по атласам звездного неба, не приближается ли к Земле какой астероид, что в ближайшие годы сметет всякую жизнь на планете, а то и вовсе столкнет ее в недра Солнца.
И с холодком подумал, что мнение об отдыхающем в далеких Альпах престарелом Данциге ошибочно. С чего бы он стал отдыхать, когда работать всегда интереснее?
Макгрегор наконец сказал равнодушно:
– Пороки, пороки… Хоть отдельных людей, хоть наций – это прерогатива церкви. У нас задачи поважнее.
Кромберг покачал головой.
– А если церковь не справляется?
– В целом, – заметил Данциг, – она пока свою задачу выполняет. Как может, конечно. Мы не так уж и много ей оставили прав и возможностей.
Кронберг улыбнулся мне, видя мой ошарашенный взгляд.
– Если бы церковь по-прежнему оставалась в силе, она бы, к примеру, никогда не допустила признания однополых браков. Однако не надо слез, юноша! Церковь умирает, успев сделать свое благороднейшее дело, без которого человек остался бы всего лишь мыслящим животным.
– В которое превращается снова, – вставил Кронберг раздраженно.
Данциг кивнул:
– Превращается, но не превратится.
Я спросил наивно, мне можно, новичок: