Синхронный ирий

Захаров Дмитрий

Глаза – это солнце человеческого тела, вокруг которого, как планеты, вращаются все его формы. И глаза – это солнце человеческой души, и значит во взгляде сосредоточен весь человек. Поэтому прямо в глаза невозможно долго смотреть – это всё равно, что падать с облаков без парашюта. Но взгляд в взгляд высвобождает колоссальную энергию – не энергию звёзд, но энергию чувств. Достаточно одного взгляда… Зато все остальные части тела… Вертикальные в различных своих изгибах линии носа, горизонтальные в своей волнообразности линии рта, полукруглые линии груди… Вся человеческая геометрия мягкая, плавная, гибкая, особенно женская геометрия. Мне всегда нравилось созерцать наши обнажённые тела в зеркале. Что ни говорите, но человеческое тело совсем не биологично, в нём нечто присутствует из биосферы, но само оно какое-то метафизическое, запредельное. Само его вертикальное положение противоречит всему строю природы. Человеческое тело прекрасно. Не зря древние эллины создали из него культ – они просто обалдели от обнажённого человеческого тела. Упругая, гладкая кожа, покрывающая его, уже сама по себе вызывает восхищение и тактильный, даже едва заметный контакт, может породить фейерверки чувств, мыслей и фантазий. Мой взгляд медленно опускается вниз

от твоих светлых, как летний день, волос к тонким изгибам бровей и незабудкам-соцветиям глаз (поистине – их невозможно забыть), к нежным, словно осенние паутинки, мочкам ушей, к твоим губам – двум маленьким розовым аквариумным рыбкам, плывущих рядышком в любовной игре; к шее, повёрнутой вполоборота и словно свитой из пучков лунных лучей, проникших в прозрачную глубину горного озера; к груди – двум водным лилиям, слегка колыхающимся на звёздной глади ночной реки; к твоей талии и белому напёрстку, из которого так хорошо пить ароматы твоей кожи; и дальше вниз, там где в завитках дремлющих водорослей притаилась перламутровая стрекоза с розовой жемчужиной своих пока ещё скрытых фасет; и вот стремительно, как горнолыжник, мчится вниз по белым склонам бёдер и падает в восторженном финише у твоих стоп. И теперь вся красота открывается снизу.

Формы Ирэн были не столь совершенны. Но что такое совершенство? Несовершенство – это одна из ипостасей совершенства. Тёмные пряди волос – словно ночные горизонты целую ночь расчёсывали звёзды. В их ореоле – чёрные дуги бровей гармонируют со взглядом карих умных глаз. Очень бледные тонкие губы – но их волна исполнена изысканнейшим резцом. Покатые, чуть сутулые плечи, торс с неярко очерченной талией и невыразительными бёдрами уводят от идеала в туманную северную мифологию, также как и ослепительно белая кожа. И плоские ягодицы Ирэн не выдерживают конкуренцию с аппетитными пышками Зои. И всё же её тело красиво; оно излучает какую-то странную, сумеречную красоту лапландских богинь, тогда как тело Зои – ослепительную красоту олимпийских. Они дополняют друг друга.

Моё тело, конечно, нельзя сравнить со статуями Поликлета и Микеланджело, но оно вполне подтянуто и в меру спортивно – ничего ни над чем не нависает и не расплывается. Конечно, желательно бы бицепсы и пресс подкачать, но я по натуре лентяй и утреннюю зарядку делаю не всегда. И всё же моё первозданно-адамическое тело неплохо смотрится рядом с первозданно-божественными телами Ирэн и Зои.

Может кому-то из читателей покажется, что я слишком много места уделяю обнажённому телу, но с моей точки зрения я уделяю ему слишком мало места. В обнажённом теле я не вижу ничего предосудительного и порочного, наоборот, в нём воплощена вся красота Вселенной. И сразу вспоминается замечательный фильм выдающегося итальянского режиссёра Лукино Висконти «Леопард». Священник увещевает князя, главного героя этой картины, исповедаться в грехах, так как знает, что князь изменил своей жене с любовницей. На что тот ему отвечает, что, мол, он вовсе не грешен, потому как за многолетнюю жизнь со своей женой, имея от неё семерых детей, ни разу не видел даже её пупка. «Это она грешница, а не я», – заявляет князь. И ещё примечательный эпизод в этом фильме. Князь принимает ванну. К нему на приём срочно просится священник. Князь говорит слуге, чтобы тот впустил его, а сам вылазит из ванной. Входит священник и смущается – князь перед ним полностью обнажённый. «Падре, – говорит улыбаясь князь, – вы видели столько обнажённых душ – обнажённое тело намного невиннее». Это просто золотые слова, которые нужно изо дня в день повторять тем ханжам, которые считают голое человеческое тело матерью всех пороков. Господа, поищите грех где-нибудь в другом месте – там вы его точно найдёте, но в открытом теле и сексе греха точно нет и никогда не было. Иное дело, когда тело и секс начинают эксплуатировать. Вот эксплуатация и есть самый страшный смертельный грех. В фильме «Таксист» Мартина Скорсезе, главный герой повёл девушку на порнофильм, она оскорбилась и разорвала с ним отношения. Он не мог понять, чем же он её оскорбил. В самих по себе порнофильмах нет ничего греховного и унизительного для человека, что вполне искренно и выразил герой своими чувствами. А вот когда сутенёры торгуют телами своих жертв, заставляют заниматься проституцией – это уже смертельный грех и преступление против человечности. Всё это отлично показано в фильме. Главный герой смотрит в кинотеатрах порно, но это никак не отражается на его человеческих качествах, его душа остаётся чистой. Но вот сутенёры ему ненавистны – и он устраивает им кровавую баню. И выходит победителем. Классный фильм! Будь я министром культуры, официально рекомендовал бы просмотр это фильма всем, у кого голые сиськи на экране ассоциируются с концом света.

На обнажённое тело интересно смотреть в зеркало, а ещё лучше в несколько зеркал. Тела Ирэн и Зои переливаются из зеркала в зеркало и где-то в промежутке между ними мелькает нить моей эфирной плоти. В зеркалах тела какие-то другие, пластичнее что ли, глаже, мягче, идеальнее. Заниматься сексом перед зеркалом удовольствие какое-то онерическое – будто снимаешь о самом себе эротический фильм, где участвуешь и в качестве режиссёра и актёра и одновременно смотришь этот фильм и в качестве кинозрителя в кинозале и в качестве зрителя-участника внутри экрана. И с Зоей и с Ирэн я часто практиковал подобные штуки. Причем в сумерках – это один фильм, при дневном свете – другой, при свечах – третий, при ночнике – четвёртый, а при голубоватом свете полной луны – пятый и самый интересный. В зеркале как будто узнаёшь себя и не узнаёшь себя – появляется какой-то ирреальный оттенок. Все эти сплетения эротических лиан выглядят ужасно привлекательными, чарующими, энигматичными и что-то в них есть потустороннее, танатологическое, макабрическое – как будто тени по ту сторону зеркала обрели плоть и смотрят на нас как на свои отражения. Плавные абрисы ягодиц, бёдер и груди смешиваются с угловатыми линиями локтей, коленей и подбородков. Движения неспешные, нежные и ласковые перемежаются с грубыми захватами, резкими толчками и экспрессивными изгибами. И во всёувеличивающейся и нарастающей сексуальной облачности начинают сверкать синие и пурпурные молнии. А потом разражается ливень – могучий, потрясающий, водообильный, ликующий.

Я трусь щеками о бёдра Ирэн, а ладони скользят по планетам её ягодиц, как будто две карты – пиковой

дамы и червового валета – разорвали и склеили в одну – дама сверху, а валет снизу. Напиток из чаши её лона я пью по капле, не спеша, как будто у меня нет жизни, а целые сверхастральные эоны. Я не хочу выпить её всю, я не заблудившийся в песках Сахары беспечный путешественник, изнывающий от жажды – я сибарит на берегах Ионического моря. Я смакую каждое полумгновение. Я фиксирую каждый глоток, каждое прикосновение кончика моего языка к её клитору и розовым атласным камеям её лона. Я фотографирую глазами каждый его изгиб, извив, излив; каждый волосок промежности, каждую её складочку; я запоминаю каждый её флюид, проникающий в мои ноздри и вкус её божественного нектара впитываю своими дёснами и нёбом, превращая его в ещё один слой своей слизистой оболочки.

С Зоей я ещё надеюсь встретиться, но с Ирэн и надежды нет. Тоже неплохо. Как говорил Генри Миллер, когда теряешь надежду, ощущаешь себя поистине свободным. В этом мире нет свободы, но свобода есть во мне. Когда ты оказываешься ненужным этому миру, когда ты отбрасываешь последнюю надежду, как надоевший, опостылевший балласт, когда ты посылаешь на хер этот мир со всеми его драконовскими институциями, когда тебе не на кого и не на что опереться, когда ты утрачиваешь всякую почву под ногами, тогда ты обретаешь чудовищный заряд энергии, который выталкивает тебя на хрен за пределы не только солнечной системы, но и всей Вселенной. Вот тогда ты понимаешь, что такое свобода, которой никогда не было и не будет в мире.

Ирэн мне всегда говорила: «Либо ты будешь лежать под моей левой грудью, либо ты будешь лежать под землёй на левой стороне кладбища». Она всегда любила чёрный юмор или правильнее йумор, как любил обзывать его Жак Ваше, предтеча всех сюрреалистов и дадаистов. Ирэн просто исчезла, как сон, который никогда не повторяется. Я её вижу теперь только в снах, в воспоминаниях и в фантазиях. И ни на что не надеюсь.

Стихи должны появляться просто как листья на деревьях. Так или примерно так говорил Джон Китс. И это правильно. Когда ты вымучиваешь слова – это не творчество – это что-то вроде работы на конвейере. Скучно тогда становится. Жизнь вообще смертельно скучна, а уж если и творчество скучно… тогда даже и петля скучна. Да, прав был Шопенгауэр – самое страшное, что ожидает человечество – это скука. Ни мировые ядерные войны, ни апокалипсисы там всякие, ни страшные суды… скука. Поэтому его последователь Эдуард фон Гартман и предрёк, что человечество вполне сознательно, трезво, без экзальтаций-эмоций, покончит с собой – устроит глобальный суицид. Просто потому что ему станет скучно существовать. Да и не мудрено – тысячи лет одно и тоже: войны, революции, беспросветная борьба за кусок хлеба. Здесь суицид покажется даже чем-то забавненьким. Впрочем, тоже скука.

Вот учёные имеют реальные подтверждения, что существует бесконечное множество вселенных. Ну и что дальше? Человечество до Луны с трудом добралось, и то – добрались и остановились на полпути. Какие там другие вселенные… три раза в день не пожрёшь и уже никаких других вселенных не надо – думаешь о куске хлеба. И так тысячи лет. Вся эта возня за место под солнцем, амбиции, интриги, хитрости, подлости… и ради чего? Да ничего ради – в том-то всё и дело. Так, процесс перетекания из пустого в порожнее. В нас, в душе нашей вселенных поболее чем… Но и тут умудряются брать щепотку от бесконечности и эксплуатировать. Гордыня, тщеславие, лидерство, лавры… Да что я здесь об этом говорю – изговорились уже все об этом. Но ведь это никак и ни к чему не пододвигает. А к чему оно должно пододвигать?.. Да не нужны никакие вопросы и никакие ответы. Когда любишь нет ни вопросов, ни ответов, ни амбиций, ни жажд там каких-то, ни вожделений, ни целей там умопомрачительных, апогеев бытия… Свободный хаос и полёт в нём… и всё абсолютно… нет ничего относительного, никаких скоростей световых, сверхсветовых… тишина и есть самая идеальная музыка, любовь – самая идеальная поэзия и свободное парение – самая идеальная вечность.

Ницше… Кто его понял? Разве его вообще можно понять? Этого сумасшедшего гения! Да он вообще не человек – демон-гений! Такая тонкая рафинированная натура, которая не выдерживает самое себя и бунтует против себя. Правильно говорил Томас Манн, что Ницше нельзя читать «всерьёз». Он же не философ и не учёный, он – поэт-романтик. А к поэтам-романтикам нельзя подходить с логикой и здравым смыслом. Все его писания – это художественная литература, а не философские трактаты. Его воля к власти не имеет никакого отношения к политике и к социуму – она имеет отношение только к индивиду, к такому же тонкому, даже сверхтонкому, почти прозрачному, но вместе с тем абсолютно тёмному, как и сам Ницше. Его воля к власти – это порыв в Небеса. Все его белокурые бестии, которые жаждут власти и насилия, оргии органической жизни и разгула крови, только образы и символы. Чтобы пел этот высочайший интеллектуал и интеллигент, столкнись он лицом к лицу с гитлеровским режимом и уж тем более с нынешней глобальной зоологической деградацией? Восхвалял и возносил бы он свою белокурую бестию? Да он пел бы осанну Сократу и Платону! Его отвращение к этим греческим философам лишь показное, потому что он сам такой же как и они. И опять прав Томас Манн, говоря, что Ницше чистый теоретик, метавший филиппики против греческой теоретической философии. Его учение невозможно на практике. Да и нет у него никакого учения. Его творчество всё сплошь поэмы и симфонии. Их невозможно рационально постигнуть, как невозможно рационально постигнуть музыку. Что такое музыка? Это же какая-то бездна, хаос, тартар. Мысли там не за что зацепиться. Это диффузия бесконечных волн, приходящих неизвестно откуда и уходящих неизвестно куда. Ну если ещё у Моцарта, Гайдна и Корелли есть проблески прозрачности и света, то Бах, Бетховен, Чайковский, а уж тем более Вагнер – это сплошная тьма, ночь с миллионами ветров, хаос с миллионами стихий.

Фридрих Ницше – заблудшая, одинокая душа, нежная и ранимая, попавшая в этот чуждый и грубый мир, и чтобы защититься от него, сама возмечтавшая стать брутальной, жестокой и беспощадной. Ницше – поэт, а поэт – это создатель грёз. И все его неистовые писания – грёзы. И все его писания – это защита от мира сего. Его поэтическая белокурая бестия защищает хрупкую душу поэта от плотской немилосердной, неумолимой и безудержной в своей ярости белокурой бестии. И вся его воля к власти – это лишь воля к Новой Земле и Новому Небу, где вообще нет никаких бестий. Ницше как и Вагнер, как и все поэты – великий мечтатель.